Прабабушка Ф именовалась Ф Минус. Минус. Минус. Как-будто бездушные дети с настоящего соскребли корочку, тихо так что-то хрустнуло, время опрокинуло глаза с мясом и кровью назад, в прошлое, Ф Минус наконец-то предложили выйти замуж. Она, как всегда в минуты безделья, смотрела на руки. Левая с четкими жилочками, тонкая, с изощренным узором линий (гадалки всегда шептали что-то невнятное, пугались сами, пугали Ф Минус неясными предостережениями) и правая такая же почти, почти - глумливо расцветала живым(живым!) шестым пальцем. Считала слева направо: "раз, два, три, четыре, пять, шесть", и справа налево: "шесть, пять, четыре, три, два, один", желая вдруг не дойти до нехорошей цифры, понять, что ошибалась, путала, что нет его и не было никогда, этого чужого некрасивого отростка. Когда просыпалась, первым делом глядела на руку. Когда шла по улице, в мороз, неожиданно останавливалась, забегала в безлюдную подворотню, снимала варежку и жадно, подолгу смотрела, каждый раз ошарашиваясь, видя будто впервые, и после, дома жестко и энергично растирала окоченевшие руки.

Возилась на кухне, быстро и умело расчленяла скользкие трупы овощей, особенно ловко выходило с морковкой, похожей на негнущийся заостренный палец оранжевой ведьмы.
    На предстоящем замужестве поверх простыней и кастрюль, над неизменными супружескими поцелуями, забавными предчувствиями витал шестой палец, грозя упасть и придавить. Тайная предбрачная улыбчивость Ф Минус сменялась страхом, она оглядывалась по сторонам и назад, желая бежать и не находя ног. Календарные цифры спешили в мусор, и вот, смущаясь и подрагивая, Ф Минус явилась в дне собственной
свадьбы. Нехорошо как-то сиделось за столом, доктор (муж уже) беззастенчиво и больно давил ей запястья, подливая вина, заглядывая в глаза настойчиво и развязно, словно уверенное в себе привидение. Ночилось и днилось долго, как Черное, лишенное рамки. Кроились платья, булькало в утробе питье, ребенок вылез, повторяя всеобщие процессы, дрябла оболочка, произносились звуки.
    ... Он был безумен, глядя в ее ночное лицо, сжимая ту самую руку. Ф Минус вновь хотелось бежать, она была лишней в мире, где царствовала ее тягостная аномалия. Раз, два, три, четыре, пять, шесть - закрывала глаза - шесть, пять, четыре, три, два, один считала, не глядя, чувством. Шесть. Шест. Шестикрылый шершень. Прошедшее стало прошестьшим. Шерсть и спицы валятся из рук. За что? Скучающие дьяволы бежали, заглянув в микросознание доктора - маленькое, карликовое, декоративное как будущее лилипутов, сознание такое однозначное, четкое и удивительное как шестой (лишний) мизинец. Нельзя сказать, что доктор не любил жену. Любил по-своему, исходя из собственного восприятия, где на растревоженном граблями мучительном огороде его души из расцелованного, мокрого, хрупкого, единственного, бесподобного, совершенного пальца возрастало необязательное существо - Ф Минус. Он принял ее как продолжение пальца, как, может быть, нечто питающее его, но личность ее казалась мутна и корява.
    Все же он имел с ней общий утренний кофе, газеты, холодный суп на большой террасе. Имел с ней некую пересекаемость как временную так и пространственную, в коей совершал общечеловеческие действия (писал даже ученую статью), но как-то изумительно незаметно, можно сказать помимо себя, словно был ласково  и любимо раздвоен.
    Очередное утро. Ф Минус вышла за покупками. Было ей никак еще. После замужества мысль, равно как и ощущение начинались в ней ближе к обеду, до этого времени была она словно призрак -  видимо, мужнино общество меняло ее в тревожную потаенную сторону. Впрочем процесс этот не смущал ее, как не смущало и не трогало ее ничто, кроме правой руки. Шла она по безлюдной улице (так короче). Хмурые, как будто нежилые дома. На стенах черно-белые рекламы нового мыла - дворник (характерный костюм, метла) моет стройную, нездешне идеальную женскую ногу.
   "Как у балерины" - думала Ф Минус. Розовый рак обозначил собой рассвет. По тротуару, едва заметный, передвигается жук-могильщик. "Стойте!" Голос сзади моментально сделал Ф Минус покорно-обреченной. Некто подходит, кладет ей руку на плечо, хохочет (рушатся миры, ребенок кричит на кухне, улитки скрываются в хрупкие панцири). Ведет ее в арку, хохочет, бьет легко сначала, потом сильнее и яростней. Ф Минус изнывает болью, Ф Минус думает о смерти, думает по-новому, как о настоящем, Ф Минус не пытается бежать, Ф Минус только закрывает лицо рукой (ей хочется уберечь глаза,
почему-то только глаза, ей хочется как можно дольше видеть). Некто кричит, медленно пятится назад, лепечет злобное "о боже", морщится и уходит, не оглядываясь. Ф Минус отнимает руку от лица - "раз, два, три, четыре, пять, шесть" - плачет и хочет, чтобы кончилось то, что начнется, когда кончатся слезы. Моментальная дорога домой, топор, бесконечная кровь, сознание тихонько сползает под кровать, в темноту. "Надо сказать врачам... Я так не поеду..." - но ее никто не слушал.

Доктор нашел палец на столе. Он указывал на корзину овощей. Он был мертв. Тогда доктор все понял. Понял, что двойственность его возможна была до поры, что пора пришла, что он один и одинок, что любовь более невозможна, понял он, что мир кончился, сконцентрированный в пальце мир существовал, но теперь вся сущность (мебель, небо, лес, ногти) исчезает ненадежным миражом, потому что им больше НЕОТКУДА БЫТЬ. Звук потихоньку сливался за последний предел, предметы таяли, возвращаясь в небытие. Доктору казалось, что ветер немыслимого полета проносится сквозь него, он пытался взглянуть на свое тело, но уже не знал его, последнее ощущение себя, которому еще было слово - "испаряющаяся струйка, стру..."
    Ничего не было.

 Ф вышел к детской площадке. Как я ее узнаю? По какому витку памяти направиться мозгу, где не образное, не зримое, где воссоединяется миллион блеклых случайностей, образуя яркую и резкую боль зараженного настоящим, возбужденного, пугающего прошлого. Лица детей были рассудительно глупы. Не было в них нужной отрешенности далекой и тайной как загадки пищеварения. Уродство их было бытовым. Отвращение они вызывали медленное, умиротворенное. Это не то.
    Ф обошел весь город заглядывая в скупые детские лица, теряя надежду пропорционально потере энергии. Под вечер он стал спокойней, подумал, что увлекся чужим и ненужным. Сел на скамейку. Мысли о том, что надо пойти работать. Захотелось таскать доски, тяжелые и грязные, от которых резкие занозы, от которых пот и ничто, воплотившее в себе бывшую тоску. Ф представил, что он раб, он тащит их, надрываясь и хрипя. Он ненавидит этот груз, он любит его, он есть неосторожное ощущение, он отупел от труда, он гениальный порабощенный любовник, он жертва тоталитаризма, он в постоянной истоме, он гнусный грязный слуга, он лишился личности, он бледная личинка, он подвергнут линчеванию линий, ему больно, ему хорошо, он больше не вынесет, он больше не вы, он счастлив...

 Как приятно умереть после тяжелого трудового дня.
    Или заснуть. Заснуть на тихие миллионы лет (летучие мыши и пауки покрывают серыми узорами измученное, ни к чему не ведущее обилием форм пространство, умирают ненадежные цвета, и бесконечные рождения и гибели воплощаются в смутное бесполезное месиво по ту сторону сна). Проснуться. Увидеть все другим, возможно убогим и скудным, но не нервным, не навязчивым, не беспокоящим. Проснуться примиренным с безвкусной простотой мира.
    Или... все что угодно. Как вам будет угодно, как Вам будет удобно. Выгнуться самоценным лакейством, последней бабочкой взлететь. Все что угодно. Выкопать яму, зарыться в снег, откусить соседке ухо, сжаться, пропылиться, вылежаться ковриком для ног. Плакать в поезде в запертом грязном туалете, ненавидеть в мутном отражении свое неизменное лицо.

 Нарушив пространство, оправив пальто, села на скамейку полная некрасивая женщина, из тех, что неразличимы. Скользкая жеманная девочка, выгибаясь, яростно смеясь, пуская слюни, карабкалась к ней на колени. (Выворотень, непричесанная вермишель, сливы выжатые, слитые в синюю речку, суровые как дорожные знаки совы. Свыр Вы? Нет. Сыр бор? Водоворот? Нет? Водяной ослик? Нет. Водород? Свыр Вы? Не вырваться, неврастения. Выворотень. Рыба ли Вы? Выбор? Я Рыбор. Подайте рупор! (Чтобы все слышали!)). Безучастная мать сидела полузакрыв глаза. Ф повергся в мысль о случайности и воспринял новую ничтожность себя. ЖЕН-ЩИ-НА. Это могла бы быть его жена или любовница. Ф вздрогнул от доступности ситуации. Это было бы просто как первое, второе и третье. Полнолуние. Полоумие. Полдник. Терпко-сладкий компот. Она стоит на столе, подобрав юбку, вены набухают сквозь белые как предсмертная паника ноги. Он поворачивает ручку. Из горла ее хлещет компот. Теплые струйки стекают по потному телу. Жидкость наполняет кухню. Ф становится липким. Ф становится лишним. Ф становится липким пугалом пуделя.
Он ка-пель-ка пол-дни-ка, кро-шеч-ка пу-дин-га. Ее лоснящийся голос зовет его:
                                             «Ластик!
                                             «Ластик!»
    В шее покорность. Хлебные крошки замирают на коже.
Он ложится в обязательную постель.

Она говорит, постоянно говорит, капли компота пачкают белье, хлебные зверьки   заставляют ее лениво шевелиться. Она растет, заслоняя собой стену. Ф пытается уползти. Она вынимает из живота огромные остывшие запеканки и строит стены до самого потолка. Он бьет по ним, давясь всхлипами, он падает на пол.

На пол
На пол
На пол.
На боль,
Надвое
Расколотый мозг.
Не знатный,
Не зычный,
Не значимый.
Так,
Пустенький, натюрмортный,
Овеянный
Акварельным,
Жужжанием ос.
Тихенький
Как виноватое "не сердитесь"
Посередине дырявой земли
Глотающей ось.
"Брось!" -
Ей не кричали
Как шаловливой собаке
И за боль
Не давали
Кость.

Вообще никто
В ней не нуждался.
Всякая живность
Тяготилась своим житьем.
Многое
Скучно и навязчиво продолжалось
(В частности, солнце
Не захлебнулось
С головой опущенное в водоем).

    Девочка упала и заныла: «Я хочу домой, домоооооой!» Вселенское «О» повисло над миром и сомкнулось инквизиторским ошейником. Балерина кричала: «бОльно! бОльно! бОльно!» — происходящее отлучение от ноги было непредставимым и тем не менее было. «О» — беременное пустотой ничтО, пОяс, стягивающий Онемевшие внутренности, визг фОрмы, уткнувшейся в собственную кОнечность, уподобившийся звуку нОль, помпезная дыра в рекламе безвыходности. Из ее чрева потекли слова: «лысой и похожей... и неподвижной, как если бы она умерла... как не замечала ничего...» Ф знал, что это его, что это из его хаотичных чувствований. Это его как кожа или кровь, как собственное знакомое уродство, как зудящая радость, сползающая за боль. И он не может этого упустить. Он вправе этим воспользоваться, вправе повторить себя бывшего, как вправе перемотать кассету или вернуться в начало книги.

  И случилось действо, выношенное миром, лживо противоречащее, закономерное как ВСЕ, спелое, явное, еще не отягощенное своим появлением. Дуб, застывший покалеченной фигурой, тщетно пытался осознать в себе глаза. Правая нога балерины покачивалась на ветру, мышцы ее напряглись. Рядом происходило что-то
                                      смятое?
                                      скользкое?
                                      быстрое?
                                      нервное?

    И, обернув воображаемую голову на миллионы лет назад, она смотрела, как убитая клубника кровоточит на ее черном платье.

И только жук-могильщик все видел.

    Ф коряво и цепко схватил девочку. Неловко ударил по взметнувшимся, словно у деревянной игрушки, рукам матери, помчался по парку, пугая кусты, уходя все дальше от пронзительного некрасивого крика. Город был мал и недолог. Дом торчал убедительным и верным убежищем. Ф опустил девочку на пол и достал из шкафа красный шершавый бант.
                                                    

(Ящерица
Шевелится,
Гнется,
Тянется,
Приминая рваный медленный щавель.
Жук исполнен вежливого удивления иностранца
И учтиво склонен явиться обедом цапель.
...  Цапель... Опять же КАПЕЛЬНИЦА
АМПУТАЦИЯ,
Балерина, цитирующая телодвиженья
Несуществующих образов, вывороченная танцами
В предчувствии грядущего уничтоженья.)

    Ф поднес бант к ее голове и осторожно обвязал его вокруг осыпавшихся перхотью волос.

(Нежноненависть. Трепет.
Ну же! Ножницы
Заржавевшие как рыжая рженщина.
Нежноненависть. Трепет.
Снова же балерина. Безножие.

Незнакомый безумец ее потреплет.

Она не вынесет. Он вынесет ее из дому
И уйдет, слава богу. Ливень заметит
Ее, искромсает в клочья. Издали
Наблюдают — нежноненависть. Трепет.)

Девочка не шевелилась и молчала. Ф отвел ее на кухню, усадил за стол. «На, ешь» — поставил тарелку с кашей и зачем-то рассеянно добавил, что мама скоро придет. Застыла как встревоженная гусеница. «Ешь!» — кричал. Набрал ложку каши и поднес к мимолетным, похожим на червячка, губам. Девочка закрыла рот руками и посмотрела на него глазами потухшего кальмара. Ф взял ее за руку, вывел на улицу, и, сказав на прощание тихое «сволочь», с мокрым лицом вернулся домой.

Они тогда собрались пообедать,
Попить, поесть игрушечного супа,
Безумием своим почтить существованье
И замести следы. За сим был дворник
И вызван как вершитель (завершитель) тени судеб.

Сервиз был принесен и дом обставлен,
Чтоб быть оставленным впоследствии. Шикарно
Было все — песочный пряник,
Клубничный торт и тот, кто рвал клубнику.
Хрустели под ногою балерины,
Прощаясь с жизнью, раковые шейки.

Цветы были отобраны заранье.
На самом дне игрушечного супа
Их лепестки приобретали влажность
Им неизвестную доселе. Балерина
Их вынимала пальцами и трогательно, важно,
Разглаживая, клеила на ногти.

Был сказан тост и орошен компотом
Стерильный стол, украденный в больнице
Все были тронуты... умом и даже боле
И не понять... Лишь остается плакать.
И даже хладнокровный старый дворник
Молился у подножья бормашины.

Нога! А расскажите, что с ногою
В действительности было,
Там, где кровь и мясо
Определяют наивысший смысл,
Точнее наивысшее звучанье,
Там беспредметность обернется в запредельность?"

«Необъяснимо» — отвечала балерина —
«Предельно личностно,
Но как-то пусто, глухо, беспомощно.
И знаете, спасенье
И не спасенье как-то однозначны.
И остается только распластаться."

Затихли все и напряженно улыбались.
Рак уползал в бесформенность салата.
Жук захлебнулся и осел на дне компота.
«Поскольку все мы здесь в последний раз»
Промолвил дворник —
«Не отрубить ли нам вторую ногу?»

И все без слов шагнули к балерине
И стали ножиком скрести почти беззвучно
И чем страшней зрачки ее взрывались,
Тем проще было резать и скучнее.
И кое-кто уже поглядывал на время.

Все повторилось. Пролит суп на брюки.
Знакомо прозвучало «ногу щиплет».
Возможно осень. Гости постепенно
Сквозь страх, сквозь крик все обратились в мусор.
И бог взирал на них мещанским глазом
Употребимой ранее в жаркое куклы Феклы.

Был дворник стар и слаб умом. Под утро
Он, выметая грязь, кряхтел устало.
Выуживал из чашек насекомых
И озорно кидал их за окошко.
Увидев глаз прожженный и помятый,
Залепленный паштетом, он смеялся,
как же он смеялся.