Рассказы
НАТАША
Она спросила — "Зачем Вы столько всего делаете, ведь Вы ничего не хотите?"
"Не хочу ничего, но мне всего надобно. От метафизической жадности, от воли к власти - на старорежимном". Она съежилась как озябшая гусеница, та, которой не суждено вытянуться механической пружиной разомкнувшегося колеса сансары, неким механическим пониманием, железной истиной.
Она так и осталась насекомым, исполненным несуразной какой-то горечи, в попытке выдать ее за сочувствие - так она хотела причеловечится ко мне.
"Но ведь Вам никто не нужен?" - спросила она с той надеждой, которую так хорошо имитируют нищие на паперти, чтобы никто не посмел отказать.
"Нет, никто, Наташа!" — ответила я.
КОЛОБОК — ГНОСТИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ
Летят стрелы вражеские. Летят стрелы отравленные. Летят со всех сторон на Русь. И попадают точно в цель — в душу народа русского, душу широкую, да неуклюжую. Она, душа эта, солнышко распятое, блин расплющенный под вражеским сапогом.
Он же, блин этот — дремотное томление, Неубежавший Колобок. Будь она Подлинным Колобком, душа эта, не была бы она так жертвенно-очевидна, так заплёвана, так темна, да затоптана. И шизоидно-революционна, как «Броненосец Потёмкин», не была бы. И обманута бы она не была.
И стрелы вражеские не попали бы в неё.
И судьбу другую имела бы Русь. Великую.
Колобок — Гностический Герой(Кол в Боге), идущий с колом, мечом, ножичком, с деструктивной опасной основой своей, с некоей сакральной самостью.
Колобок — символ Тотального Ухода, с изощренной ловкостью Дон Хуана и улыбочкой Иванушки-Дурачка обходящий ловушки злого русского леса. Он — бесчисленность внутренних кругов ада, бесконечное вращение-возвращение.
Он — великое Множество. Невозможное Число, с миллиардом колобков-нулей. Число, извлечённое из Корня Мандрагоры.
Он — вычитание всех возможностей свобод из Чёрного Квадрата Камеры Мира, где повесился Малевич и замолчал Гамлет.
Колобок — Гамлетовское «или». Избежание всяческой обусловленности. Не «попадание в щель между мирами», а сознательное игнорирование Бытия и Небытия. «Мир ловил меня, но не поймал», — мог бы сказать Колобок словами украинского философа Сковороды.
«Колобок — единственный Христос, которого мы скушаем».
© Жань Поль Лиса
Колобок — «Посторонний» Камю, его абсолютность. Облако, улетевшее в запределье, после кремации Мерсо. Колобок — преодолевшее человека Нечто, данное в полной экзистенциальной концентрированности. Он — лишённое рефлексии и философского многословия, магическое обращение в шар, ещё не ушедший в сферы духа, ещё плотский, но идеально-геометрический.
Он же — абсолютная протестная субстанция, не подчинённая законам мира, нечто Чудесное — онтологический Танечкин мяч («не утонет в речке»). Облако плотского.
Шалтай-Болтай — аналог Колобка
Камень из «Мифа о Сизифе» Камю мутирует наконец-то в руках Бунтующего Человека — Сверх-Сизифа, дошедшего до вершины горы, не уронив его.
…Это ещё не Колобок, а какой-нибудь, например, английский Шалтай-Болтай.
«Шалтай-Болтай свалился во сне».
Жест этот косвенно направлен против власти.
Эта некая Революция Во Сне. Одна из неиспользованных радикальных политик. Революция Во Сне ничем не хуже обычных революций, предсказуемых и вычисляемых.
Быть может, Современная Россия нуждается именно в такой революции — Революции Во Сне…
«Вся королевская конница,
Вся королевская рать,
Не может Шолтая,
Не может Болтая,
Не может Шолтая-Болтая
Поднять.»
Не забывайте этих строк! Ошалевайте от Шалтая! Перечитывайте их, а не Батая! Шалтай-Болтай — отрицание Батая.
Шалтай-Болтай — аналог русского Колобка. Но он более анархист, нежели гностик. В нём больше абсурдного, чем идейного. Он не проходит Путь Героя, а просто Валится, причём Во Сне. Но валится Куда Надо. Он достаточно революционен. В нём, безусловно, протест. Но это шизо-протест. Неизбежное движение одного из нескольких исторических деструктивных элементов. Инстинктивный порыв, брожение низших энергий. Необходимый алхимический компонент исторического взрывного коктейля.
Шалтай-Болтай вторичен по отношению к Алисе, Птице Додо, Чеширскому Коту. Он — разбуженный ими пассионарий. Заметим, разбуженный случайно. Вокруг — гностический мусор.
Шалтай-Болтай — мамлеевское шатание, воля к нулю, упрощение неваляшки.
Он — творца кровоточность.
В нём безумья роскошная сочность
Одуревший Простак.
Глашатай магического «Просто Так».
Возможно, Шалтай-Болтай — лукавый мастер эпатажа, экстремальная блажь, политический провокатор, чудесное мясцо сублимаций, денди-Бренер. И лишь комплекция, и некая игрушечность, сказочность мешают ему стать настоящим радикальным практиком.
Вся история Шалтая-Болтая изложена в коротком стихотворении, похожем на страшилку и детское магическое заклинание.
Шалтай-Болтай ведёт богемный образ жизни. Его пошатывает. И он постоянно болтает. Но не работает. Судя по всему, он вообще лишён «нравственных основ» и «обязательств». Он психопатическая личность, нуждающаяся во внимании, готовая в связи с этим совершать разнообразные странности, например, «сидеть на стене». Возможно, он поэт.
Обрусевшего Шалтая-Болтая назвали бы «Перекати-Поле». В этом имени сочеталось бы и богемное разгильдяйство, и вызов русскому «Жизнь прожить — не поле перейти» Это явно не его лозунг. Это пословица страдающих, скучных, с чрезмерным, обременительным даже, чувством ответственности основательных людей, с тяжелой судьбой и мёртвым взглядом, воспринимающих жизнь как нечто мучительно-обязательное. Помимо абстрактных аналогий потока сознания, инициалы Ш.Б. рождают вполне определенные ассоциации.
Три Поэта Колобка. Хлебников
Колобок же — однозначно Герой, а не Поэт. При этом в нём, несомненно, сосредоточено множество поэтических влияний. Во-первых, Велимир Хлебников. Хлебный мякиш русской души, а в ней весь мир. Хлебников — поэтический Хайдеггер.
Какой там Гедерлинк!…
Если подарить Колобку поэтическое имя, то именно это — Велимир Хлебников.
Плюс хлебниковское мудреное словоблудие — словоблудие — словобытие. Словообразование — могучее и хитрое, дабы насмерть выучить тех, кто живёт одномерностью смыслов.
Гений его богатырский и блаженный.
Колобок величаво бездушен, хвастливо дразнит хищников, прямо перед похотью раскрытой пасти. Для них он неПАСТИжим. Это скоморошничанье, игры со смертью, вглядывание в бездну, это поэзия. Колобок — отрубленная голова Велимира Хлебникова. Всему Голова.
Три Поэта Колобка. Бодлер
Шалтай-Болтай — персонификация Шарля Бодлера. А «Цветы зла» в Стране Чудес — это королевские розы, которые подобострастные садовники перекрашивают, повинуясь прихотям Королевы. Хищные васильки готического рабства.
Теперь «Цветы зла» звучит пошловато. Зло — свойства Демиурга, либо человека, длящего демиургическую явь.
«Цветы зла» — это декаданс. А декаданс — это предчувствие ада. А над ним детская надежда на то, что ада нет.
Быть может, опиумно-воздушная мятежная душа Шарля Бодлера, вся его гениальность, сосредоточилась в детском стишке про Шалтая-Болтая, в конце которого Бодлер (он же Шалтай-Болтай) падает не только как бунтовщик, но и как подлинный Проклятый Поэт. Падает, разбивается насмерть. Шалтай-Болтай падает для смеху. Бодлер не смешит. Он пугает. Так же как и смех пугает Бодлера. Он — последовательный эстет, а не Клоун.
И смерть всегда готова поддержать его в падении.
Критиковать гения — занятие неблагодарное. И здесь я не буду уподобляться Сартру, написавшему о Бодлере нечто в высшей степени отвратительное. Сартр выступает как моралист и метафизический предатель.
Три поэта Колобка. Крученых
Второй поэт Колобка — Крученых. Он ловко скручен, разухабисто. Поэтому Крученых, а не Крученый. Круче иных. Звучный ловкач… Курчавые завитки рифм… Нахальный сочинитель мучительных форм. Курёхин без музыки.
В нём предельная гениальность авангардиста, когда форма — и есть содержание. И она возникает с той естественностью, которой порой лишена сама жизнь.
Кручёных стекает мёдом густого безумия по усам сюрреалистического Мюнхаузена Хаоса. Он — стервенеющее богоощущение.
Он — То, Пропащее Точное. То, непопавшее в Рот.
Он — заратустрица, пролезшая в щель веков, в Будущее.
Бурлящее Дыр Бул Щел.
Три поэта Колобка. Крученых против Пушкина
…однажды Колобок докатился до Лукоморья…
Куча хищников урчит вокруг. Но не только хищники в русских сказках бывают небезопасны. Странные тревожные звери есть, например, у Александра Сергеевича Пушкина.
Сам Пушкин — холуй, распинающийся и лакействующий перед Царем. Пушкин, поддерживающий декабристов, предал восстание, завидев некоего Зайца. Может быть, отсюда его страсть к демонизации зверюшек, к цирковым выходкам, в духе сатаниста Куклачева?
А декабристы — так, понты современности. Дух, как водится времени, поэт ловил. Александр Сергеевич безропотно принял власть и Царя и Демиурга. Он — пособник обоих, изощрённо и тонко воспевающий рабства прелести.
Вернёмся к странным зверям. Так Кот, что по жизни гуляет сам по себе, живёт у поэта в некоем сказочном Лукоморье.
Лукоморье — лесной хохломской Холокост, рай для безумного садо-толкиениста. А на первый взгляд, Лукоморье — идеальное пространство. Там вечное лето («дуб зелёный»), богатство («золотая цепь»). Оно престижно, и при этом доступно (демократично). Об этом свидетельствует эклектичное обилие находящихся там персонажей — Леший, Яга (элита), и плебс, безымянный, как народ вообще. На последних указывают только следы. Следы эти — абстракция, как и все представления-обобщения власти (элиты) о народе. (Например, «народ не так глуп».)
Но если народ в России всегда «русский» или вражеский (для контраста) — чужеземцы, фашисты, гастарбайтеры, то звери в Лукоморье «невиданные». Какие неведомые дорожки делил поэт с няней вьюжными зимними вечерами?…
(«Кокаина серебряной посыпью
Все дорожки-пути замело»).
Быть может, «невиданные звери» — лишь галлюцинация? Но, скорее, они придуманы для привлечения туристов. И Пушкин здесь — этакий плутоватый турагент. И дальше с цыганской навязчивостью, наглейшее: «Там чудеса…» Известно, что чудеса — развод, гибрид из шарлатанства и православия. Так что же это за Лукоморье? Русская лоховская хохлома. Колыма с комфортом?
Может, таким привиделось поэту будущее — «современный мир»? Недаром, представляя Лукоморье визуально, видишь что-то дебиловато-диснеевское.
Вернёмся к Коту. Кем он посажен на цепь? Демиургом? Новой властью? Опричниками? Сатанистом Куклачёвым? Неизвестно. Все элементы насилия умело опущены автором.
Кот, безусловно, — трагическая фигура. Но… Пушкин предлагает нам лишь расслабленную благостность, будто бы Кот кайфует от собственного рабства. «И днём и ночью Кот учёный всё ходит по цепи кругом». Он не рвётся, не мяучит, не ропщет на судьбу. Напротив, «идёт направо — песнь заводит. Налево — сказки говорит». Кот сей являет собой дурной глубинный архетип русского народа.
Это бесконечное хождение «налево-направо» (хотя мы понимаем его ТОЛЬКО как Хождение Кругом, точней, По-Кругу, ещё точней, По Замкнутому Кругу) говорит о полной политической исчерпанности мира Лукоморья, о тотальном кризисе идеологий.
Лукоморье— воплощенная антиутопия, идиллия завуалированного рабства, постмодерн до постмодерна, жуткое предвиденье. Кот Учёный «песнь заводит» и «сказки говорит», ибо живёт в обществе Спектакля.
Этот Кот просто не может выполнять других функций, он жертва синтезированных Системой новых видов софт-насилия, производное поп-опыта. Он пытается улыбаться улыбкой Чеширского Кота. Но улыбка эта не исчезает на его мордочке. Это «чиз»-улыбка, навязанный символ благополучия.
Но мы-то знаем, что на самом деле — это измученный, обозленный, агрессивный Кот. Он может запросто проглотить Колобка, ревностно чуя в нём невыносимую прелесть недоступной свободы.
Что же спасает Колобка? «От этого ушёл, от этого ушёл, и от тебя уйду!» Наглый этот заговор Кот давно уже выучил наизусть. Заговор лишается своей магической-гипнотической силы. Колобку требуется нечто, чего не знает Кот, что рушит пушкинский слог и коробит слух.
Колобка осеняет: «Это то самое гениальное Дыр Бур Щел — Кручёных!» «Дыр Бур Щел!» — кричит Колобок: «Дыр Бур Щел!» И Кот, услышав заклятье, превращается в Нечто обезумевшее.
Колобок проходит Путь Героя. Обходит демиургические ловушки - Волка, Медведя и других. Его антипод — Репка. Колобок с хвостом, с фаллическим корнем-щупальцем, которым он уцепился за утробу, за пуповину Земли. Он трус. И все, кто растил его — Дед, Бабка, Жучка и другие — демиургические слуги. Они тянут-потянут, но вытянуть не могут. Они хотят вытащить его, но тщетно. Потому что Репка — всего лишь овощ с гностическим понтом.
Мышка, хоть и вытащила его из земли, при этом абсолютно десакрализировала, в прямом смысле слова, махнув на него хвостом. Все эти Мышки, Жучки и прочее окружение Репки — качественно иные, по отношению к тем, кто вертится вокруг Колобка. У Колобка нет друзей. И вокруг него все недобрые. Все себе на уме.
Колобок аскетичен и свят. Он убивает в себе «человеческое, слишком человеческое», мгновенным разрывом с родным, уютным, близким — «он от бабушки ушёл, от дедушки ушёл».
На первый взгляд, это анархический эгоизм подростка, безответственность, примитивно понятая неразвитой душой свобода, быть может, даже предательство. Но по сути, это глубокое продуманное действие, полное пассионарного расчёта. Магическая инициация, уход, необходимый для «обособленной личности». Обретение подлинного «Я» через одиночество, через безбожное монашество. Гордыня Другого, преодоление равенства. Ведь равенство отрицает иерархию и делает невозможным уход. Безупречное выполнение Миссии. Не об этом ли говорят: «Путь к Совершенству лежит через Предательство»? Колобок предаёт семью, обретая геометрическое Совершенство. Это Инициация Предательством.
Дедушка и Бабушка страдают. Они сделали Колобка, слепили его, радовались ему, любили его. А он бросил их, и ушёл.
Но не торопитесь их жалеть! Оба персонажа не так просты, как кажется. Они олицетворяют собой множество уровней Зла, из них важнейшее — Зло демиургическое (рождение Колобка), и Зло покорно-христианское, сама жизнь, ибо они — атомарные индивиды, обыватели, привыкшие смиренно терпеть. (В них «славянское рабство»).
Они «жили-были», то есть, проявляли инстинктивную, механическую животность, инерциальность простейших. Они — обитатели низших миров, метафизические микробы. Их не жалко. Их страдание не глубоко. Это тупое страдание плоти. При этом они опасны и жестоки, как часть демиургического воинства. Их «жить-быть» обладает настойчивой очевидностью яви. Они «жили-были». И они будут «жить-поживать». Колобок уязвим рядом с ними. Ведь его страдание экзистенциально, метафизично. Он — более дух, идея. Но при этом он обречён на плотское — его сделали из теста, он вкусен, его можно съесть.
Дедушка и Бабушка не милые, пряничные безопасные старички.
Они как бы недобрые, нехорошие. В них девидлинчевская шизоидность. Они нюхают кокаин. Может быть, они слушают джаз. Они развратны.
Они — та сатанинская парочка, живущая в Домике на Обочине, в замке за лесом, на дьявольском пустыре, там, где пропадали скот и дети.
Не из их ли головок лепили они своих первых колобков? Они — обречённые на маньячество монстры из архетипического фильма ужасов.
Колобок — бунтующая сущность, нарушившая законы жанра.
На первый взгляд, он гностический анархист, ведь он не декларирует ни своих мотиваций, ни целей. Но в нём не кроулианское «делай, что хочешь», а русское «или право имею», нечто, осуществленное «По Щучьему Веленью» (если эта Щука — внутри).
Сатанинская парочка хохочет: «Катись, Колобок! Впереди Догвиль, там тебя и распнут!»
Но Колобок — не Грейс двухсерийного приближения к насилию. Колобок стреляет сразу, разрывая ловкими пулями декорации города. И его фальшивые жители умирают.
А Колобок совершает новую инициацию — Инициацию Убийством.
Дедушка и Бабушка — ещё и герои русской некрошизы, неофиты Юфита, с мамлеевскими утробушками.
Утроба — глубина патологии, бездна клыкасто-хищная, кишечник бога. То коллективное бессознательное, что превращает людей в тотальных поедателей.
Большая жратва.
Здесь бегство Колобка деликатесно.
Упустить его — светская игра, гурманство. Этикет позволяет играть в Колобка. Играть в Колобка можно долго. Но, в конце концов, Колобка ДОЛЖНЫ съесть. В этом трагизм, обреченность, Судьба Героя, Камю, «Миф о Сизифе», экзистенция пищи.
И, дабы не погибнуть бессмысленно, Колобок совершает Инициацию Отравлением. Колобок отравлен, но он не мёртв, «Вопрос не в том, чтоб “Быть или не быть”, Как избежать обоих состояний?»
Превращение Колобка в особую субстанцию, уходящую за грани жизни и смерти, достигается отравлением. Алхимическая фантазия. Полониевая улыбка.
Колобок, наконец, отдаёт себя на съедание. Но в этом он не Христос, а Токсический Мститель, Чёрный Чернобыльский Маг, зариновое озарение Сёко Асахары.
И бледным, как античная маска смерти, лицом убитого Литвиненко, губами его мраморными, смрадными изрыгается глумливый убийственный смешок. А над ним щербатым скальпом Ющенко, болезненно-жёлтым месяцем, повисло НЕЧТО СМЕЮЩЕЕСЯ — ХОХОЧУЩЕЕ
НИЧТО…
А потом тихонько улыбнётся месяц, и обернётся Колобком.
Впереди у Колобка битва с Богом.
Бог умер. Да здравствует Колобок!
Конец.
ГОЛОД
Вася и Наташа отправились в морг. Это было их воскресное чудо. Их чудесная хитрость. Их тайная страсть. Их сублимированная жажда ничто.
Взявшись за руки, приближались они к серому зданию. Там крысы и санитары, принюхиваясь, пристально глядели на них.
В морге было тепло. И пахло кровью. В Отдельном Помещении инфернальный морозильник замораживал Смерть. Стерильная свежесть странно контрастировала с неизбежно следующим за нею погружением в землю и гниением. В чистоте было нечто порочное. Какой-то запредельный разврат.
Вася потащил Наташу в укромное место. И там, среди трупов, мокрый от волнения и стыда, признался ей в любви. Дальше они не стали заниматься сексом, а наоборот, решили не прикасаться друг к другу никогда. От того, что от тел их прямо-таки несло смертью и тлением. Они чуяли грядущую трупность. В отличие от родителей и глупых друзей, они слишком хорошо понимали, Чем Всё Кончится. Понимали с невыносимой очевидностью, от которой становилось дико, и хотелось не быть изначально. И от того любовь их была сродни хищной невротической страсти. Страх перед будущим и общее знание делали их опасно зависимыми друг от друга.
Давай посидим на трупе'-предложила Наташа. Они разделись и сели на мёртвое тело молодого мужчины, похожего на античного червяка. Тело, словно медуза дивана, уютно размякло под ними.
Они просидели так целую ночь. Трупная свежесть бодрила. И будто бы частью загробной своей жизни, запредельного своего опыта поделился с ними мертвец. Когда забрезжил рассвет, они почуяли в себе что-то новое. Вроде чуждое, и при этом подлинное, истинное. Механическую какую-то страсть к Небытию. И особую хищность в отношении к жизни.
На следующий день, придя в школу, Наташа обнаружила у себя под партой пятилетнего сына учительницы. Мальчик спрятался там, играя. Коснувшись голыми коленями его головки, Наташа ощутила вдруг липкий и влажный позыв. Направленности его она ещё не знала. Точнее мозг её не знал, а организм уже действовал, его воплощая. Наташа обхватила коленями шею ребёнка, и сжала их, будто щипцами раскалывала орех.
Шейка хрустнула. И тело, обмякнув, упало на пол.
После уроков Вася и Наташа заперлись в классе, и, расчленив мёртвое тело, аккуратно сложили его кусочки в ранцы. Потом дети отправились на окраину города, в Ресторан Исполнения Всех Желаний.
Официант, встав перед ними на колени, подобострастно спросил: 'Чего изволите? Мы готовы на всё.'
'Пожарь нам это мясо'-сказал Вася и протянул ему останки мальчика. Официант взял их и отправился на кухню. Повар бросил куски на сковородку, оттуда глядели на него испуганные зелёные глаза.
Вася жевал жареного мальчика размеренно и серьёзно, будто выполнял какой-то лишь ему ведомый ритуал. И глядел словно бы внутрь себя, в потаённые пещеры своего желудка. А Наташа, напротив, ела как-то бездумно и озорно.
Поев, ребята вновь увидели перед собой официанта. Рядом с ним стоял повар с плёткой: 'Не хотите ли нас избить?'-спросил повар, протягивая плётку. 'Нет'-сказал Вася: 'Мы не забавляться сюда пришли'. 'Тогда съешьте нас' - прошептал официант: 'Это будет стоить не так дорого'.
Наташа уже не слушала. Она приближалась к мужчинам, раскрыв свой маленький красивый ротик с белоснежными зубками. Укусив официанта в живот, она принялась методично разжёвывать плотную твердь организма. Вася тем временем взялся за повара. Ел хмуро, бесстрастно, словно это была его работа.
Наевшись, дети разошлись по домам.
Во сне Вася увидел Наташу, раздетую, маленькую, словно пупсик или леденец. И Васе захотелось положить её в рот и высосать из неё всю трогательную сладость, всю наивную карамель, всю девочкину кукольную глупость, мешающую Наташе вместе с ним отдаться этой новой жадной страсти-поеданию. Он потянулся к Наташе обоими ручками и стал осторожно подносить её ко рту. 'Не ешь меня!'-кричала Наташа уже откуда-то издалека. Вопль её обитал уже где-то за пределами Васиного сознания и не мог тронуть голодной и основательной его души. ' Не ешь меня!' Но Вася не слушал. 'Это любовь'-говорил он монотонным голосом, будто объяснял кому-то тёмную сущность происходящего. 'Это любовь. И требуется жертва. Пожертвуй собой Наташа, стань моей пищей! Ведь ты не сумеешь быть со мной, когда я пойду дальше по черному пути поедания. Ведь голод твой-всего лишь игра, болезненная забава, что скоро тебе наскучит. И тогда прозрев, ты ужаснешься тому, что мы делали вместе. И мёртвые глаза поеденных нами людей будут неотступно следовать за тобой по всем коридорам сна и яви. И ты возненавидишь себя за совершённые нами безумья. Но меня возненавидишь немыслимо сильней. Ведь я продолжу утолять свой запредельный голод. От того, что явственно чую всю его томительную неизбежность, его аморальную безусловность, его надменность, его нечеловеческую обоснованность и сакральную обязательность. Истинная суть этого голода неведома тебе, Наташа. А, значит, и я, полностью слившийся с ним, стану также недоступен тебе. Ты не сможешь быть со мной. Тогда будь во мне. Это любовь. И требуется жертва. Наташа, стань моей пищей! Мой желудок мудрее мозга и теплее души. Войди в меня! Покинь суету игрушечной яви. Войди в меня! И выйди в ад через задний проход, как через запасной выход!'
Вася заглотил Наташино тело с неистовой патологической ловкостью. Девочка вся поместилась у него во рту, и там уже перестала кричать и плакать, загипнотизированная адским уютом красной мокрой зубастой пещеры.
В какое-то мгновение Вася испуганно замер от смутного осознания того, что происходит. Что-то оставшееся от прежнего Васи, ужаснулось, дёрнулось, и, наконец, прекратилось насовсем. И мальчик ощутил себя Правильно Функционирующим Организмом. Он сладко зажмурился и принялся жевать. Наташа была мягкой и вкусной. Вася даже зажмурился от удовольствия. И из глаз его текли слёзы всех оргазмов на свете. Потом он вытер рот салфеткой и проснулся.
В школу Наташа не пришла. И мальчик отправился к ней домой, узнать, не заболела ли.
Наташа жила у бабушки-юркой старушки, увлечённой кулинарией и метафизикой. Она и открыла Васе дверь. 'А Наташенька умерла, она гулять не выйдет'-сказала бабушка: 'хочешь заходи, я тебя накормлю'. 'Спасибо'-Вася зашёл: 'Я есть не буду. Сыт я'.
Старушка взглянула на него пристально, то ли с опаской, то ли с одобрением. Усадила на диван и спросила: 'Сынок, не ты ли Наташеньку съел?'
'Ну, я'-безразлично промямлил Вася: 'Ну и что?' - 'А то, дурачок, что теперь ты посвящённый, вроде как сверхчеловек, а если правильно говорить, Зубастый Ангел Живота, тот, кому дано и дозволено многое. Теперь ты должен отказаться от людского и начать поедать Реальность, сначала по кусочкам, по крошечкам, а потом всю её пожрать, до основания. Ты словно червь, с разинутой как порезанное солнце пастью. Ты тщательный дегустатор бытия, глобальный бесконечный кишечник. Твоё анальное отверстие как чёрная дыра, из которой выходит Ничто. Ты пылесос хаоса и породитель стерильной пустоты. Ступай же есть! Глотай! Начинай же мальчик, яростный мой октябрёнок! Пусть всё будет пожрано тобой! Пусть всё кончится!'
Вася не помнил как ел Наташину бабушку. Выйдя на улицу, пьяно пошатываясь от несвежей крови, от горького гниловатого мясца, Вася, наконец, понял, почуял физически, какова его цель. Он должен познать Абсолютную Сытость, утолить свой яростный аппетит.
Васин живот разрастался как в ускоренном фильме. А похотливый рот не уставал поставлять ему пищу, хватая всё, что попадалось на пути. Вася съел землю и космос, воздух и облака. Затем живот его стал разрываться, и раскрылся огромной пастью, откуда высунулся длинный язык и слизнул Васину голову, затем шею, ноги и верхнюю часть туловища.
Необъятным колобком катился Васин живот по пустоте, начиная переваривать собственные внутренности, протекая гнилою кровью, как помятое солнце атомной войны, взорвавшееся и закатившееся за кладбище горизонта.
Вася мутировал и, почти полностью выеденный собою изнутри, будто бы умирал. Но, на самом деле, лишь упрощался, утрируя свою истинную сущность. И когда был прожёван мозг, Вася ощутил, наконец, Абсолютную Сытость. Больше он ничего не хотел, не имел и не видел. Тело его, поеденное со всех сторон, лишилось привычной формы. Оно уже не было телом. Не было тела, не было человека. Лишь лежало нечто, ставшее Абсолютным Васей в хаосе космических нулей прекращённого мира. Истинная Васина личность была самодостаточна и исчерпывалась в себе. Забывались понятия и слова, исчезали инстинкты, даже голод. Завершалось.
Лишь память о прошлом, вновь возникнув, длилась, сохраняясь почти до конца.
И Васе гляделось вглубь, в прошлое, куда-то совсем далеко, минуя недавнее, где тщательно поедалось. И виделась Наташа, бегущая на встречу к нему, в трогательном школьном платьице. Она подбегала, смущённо целовала Васю в лоб, потом в глаза, потом в губы. А потом, уже за миг перед Полным Исчезновением, он больше не помнил. А только чувствовал Наташину плоть в своём желудке. И понимал, что у него в жизни всегда была одна настоящая любовь. Настоящая.
ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ ТЕРРОРИСТ
Обязательный Террорист объявил начало Войны.
Первой он пристрелил свою красивую жену, перед которой долго притворялся похотливым человеком. Он занимался с ней сексом и боксом, компьютерами и порнографией, жизнью и смертью. Умирая, она испытала все оргазмы ужасов, и сказала:
— Гуд бай, грязный подлец, скучный мудак, неправильная сука!
В это время сумасшедшие шахтеры делали шах и мат. Их цели были неразумны, как кокаиновая революция, а лозунги нецензурны. Они давили грязными рабочими сапогами личинки городов и скандировали:
Шах. Мат.
Шахт тьма.
Шире шаг.
Все не так.
Все не то.
Конь в пальто.
Рабочие бастовали и жгли в заводских печах свои горячие молодые сердца.
Солдаты стреляли в дорожные знаки.
Трактористы поджигали поля.
Ирландские террористы захватили ад и Макдональдс.
Внебрачный сын Гитлера играл на дудке в саду.
Твари любили жизнь. И целью их диктатуры было укрепление и продление навечно всяческих патологий цивилизации. Которую ненавидел Обязательный Террорист.
Он рос среди уродов и зомби, но изысканно не приобретал их свойств и мировоззрения. Он чуял Как Все Есть. Боялся и ненавидел. И настойчиво жаждал прекратить. Не желанием это было и не похотью, не страстью, не теорией, и не манией. А какой-то Наивысшей Обязанностью. Абсолютной Миссией. Его данные и мысли заносились в архив Управления Разведки. С него начинались все секретные донесения, и им кончались все расстрельные списки. В голове у него была самодельная бомба. Его пальцы стреляли как правильный пистолет. Его половой член выполнял функцию выкидного ножа.
Управление пыталось контролировать Террориста, зомбируя его мать. Та безвольно диктовала ему реальность с позиции общества. От чего, беспомощная и непонимающая, больно и некрасиво умерла, когда сын воткнул в нее железное шило, пытаясь заглушить вещавшие из нее вражеские голоса.
Тогда Управление отправило к нему будущую жену для обработки человеческим. Она красила губы и обнажала свои куски. Но роман не удался и предательница погибла. Террорист пнул труп жены резиновым сапогом, тщетно силясь испытать хотя бы щекотку сентиментального сожаления и вины, навсегда покинул дом.
Он шел умерщвлять.
Твари улыбались ему навстречу как рыбы-клоуны. Они были добры, словно творог, и не верили в смерть. Террорист выстрелил в толпу, смешную, глупую, застывшую с непривычки. Расстреливал как следует.
Управление принимало особые меры. Хитрые солдаты скрутили тельце Террориста и отправили в Секретное Место Пыток и Насильственного Внедрения.
Там, безразличный как морг, доктор Айболит вколол ему в вену Средство. Террориста лихорадило как раскаленное солнце в концентрационной печи. Бог, Мики Маус и Колобок заплясали свой адский канкан. Внебрачный сын Гитлера выронил дудочку, онемев.
Террориста привели в Помещение для Допросов. Там за большим деревянным столом сидел, улыбаясь в усы, покуривая трубку, Иосиф Виссарионович Сталин.
— Ваша деятельность направлена против бога, человека и гуманизма, — сурово произнес он.
— Позвольте!.. Как же это?.. Шутки, может быть, или дурацкие сны?.. Что же это Вы говорите, Иосиф Виссарионович?! Вы же сами величаво и тщательно расстреливали и судили граждан, насаждали и устраняли, предавали и властвовали! И если не весь мирок уничтожить хотели, то хоть над частью его надругались правильно, по-хорошему. Неужто и вправду осуждаете Вы меня?! Не Вам ли подмигнуть мне зверски, да по плечу похлопать одобряюще? — изумился Террорист.
— Дурак ты и насекомое, — ответил Сталин зло и жестоко. — Не знаешь ты хитростей мира нашего, уловок его тревожных и обманок липких. Я не злодей тебе, не тиран, а гуманист подлинный, любитель жизни во всех ее проявлениях.
Я миру мил
И Ленин вежлив
И Мао мыл
Мою надежду
И мама пусть
И небо будет
Я помолюсь
О скучном чуде.
Приятен мир
Дырявых будней
Его прими
Подарок чудный!
А теперь начинаю допрос. Ваша цель?
— Абсолютное Ничто, — не задумываясь, ответил Террорист.
— Для чего Вам это?
Террорист внимательно посмотрел на лицо Вождя. Зачем я разговариваю с этой грузинской куклой, с этим предателем тоталитарных практик? Что за гипноз действует на меня, затягивая в дурные диалоги?
— Абсолютное Ничто необходимо мне для восстановления социальной справедливости, стопроцентного отсутствия несвободы, данной нам в ощущениях Долой несвободу! Долой ощущения! Ощущения — тюрьма подлинного «я», щупальца пропаганды, впившиеся в Истинную Сущность. Истинная Сущность — в ее несуществовании. Не быть — значит, не подчиняться. Свобода — Ничто. Нечто — диктатура. Существование навязчиво и тоталитарно. Долой существование! Долой утробы дурных матерей и члены похотливых отцов! Долой патологию продолжения рода и голые дыры наших жен! Долой надежду на лучшее будущее! Лучшее будущее — его отсутствие! Долой бога и Колобка! Да здравствует Диктатура Ничто!
— Ха, — подленько рассмеялся Иосиф Виссарионович и нажал на потайную кнопку.
Тут же появился Айболит с топором.
— Отрубить ему голову, — приказал Сталин.
Айболит размахнулся.
Голова Террориста покатилась по полу и, докатившись до стены, взорвалась. Сработала самодельная бомба. И мир разлетелся на миллионы кусков и мертвых микробов, панических визгов и кровавых брызг. Вселенский пылесос засосал в свой хобот пыльный хаос. А после чихнул ненасытной Хиросимой и растворился навсегда, образуя Абсолютное Ничто.
ПРО ВОЙНУ
Почему умерла твоя бабушка?..
Ты не помнишь, была она бодрой, розовощекой. Порой появлялось в ней некое кокетливое блядство, интимный какой-то угар, что воплощался в таинственно-распевное, разухабистое "эх", долгое, основательное.
А внутри междометия вибрировали плотские пахучие смыслы, до тех пор пока Старость не устремила ее чувственность в Ничто.
Бабушка выдерживала паузу, возбуждала свою Внутреннюю Пустоту, своего Внутреннего Самца-Мертвеца-Иванушку.
(Дед Иван был бессмысленно-припадочно-яростный. Так и умер, кинувшись в сорок четвертом под танк немчуры).
"Охуел ты, охуел, Иван!" - орал Командир в оглохшие уши Смерти. То ли в восхищении орал, то ли с сочувствием. А потом, завороженный подвигом блаженного, замолчал. Глядел на труп долго так, вдумчиво. А потом пошел в деревню ближайшую, и немчуре той самой сдался.
"Расстреляйте меня! " - говорит: " Грешен я, ибо смешно мне все стало -- "и Родина моя, огромно-корявая и хищная, словно Черт, и невеста дебиловатая с косой до пояса, скользкой и липкой, будто петля, с повешенного снятая... Невестушка опостылела мне, с любовью ее угодливой, да с ляжками жирными, да с грудями огромисто-удушливыми. И смешны мне красноармейцы-паяцы, солдатики ада предательства русского, с оловянной Вечностью Ничто в монголисто-подлых глазах. И падаль пролетарская, тля гармошенчная мутации революционных... Хаос в горошек....Горошек - в пулю... Слышу я как Осень хрипло звенит бубенцами Конца, желтой гибелью листьев гепатитного праха, как звенит колокол по Руси осиновой.
Все опостылело мне - и Иосиф Виссарионович, насекомое раздутое, кукла грузинская, Карабас Барабас для наивных мальвиновых мальчиков русских, да для пингвинов в пиджаках чекистких.
Я бы спросил его: "Иосиф, перед кем понтуешься?" Передродинойрусьюсакральнойнеистребимойпараллельнойпосторонней, заледеневшей Моргоградом Ничто, Атлантидой перевернутой?.. Так нет такой Руси, нет!"
КОМАНДИР :
"Ебаная матрица! Не стоило всматриваться в Ивана то мертвого! Многое увидел я. Словно Нутрь Яви прозрел. А Родина-Мать, она то зрячих не любит ! Выколет мне глаза коготками сучьими, садистически-задиристо, разухабисто-чикатилисто. А видение, что было мне -- антинародно. Посему, выколят мне глаза колом, расчленят серпом, да молотом ударят по горе-уму.
И этапом грустным, поэтом русским унесусь в смысловое гетто, туда, где нас нету...
Гением от гниения, от гибельного Ивана, от вечного возвращения, от голоса Левитана..."