Продолжение интервью. Начало здесь

А.Г.: А адвокаты чего боялись, почему они протестовали против публичности?

А.В.: Боялись ФСБ. Я была в тюрьме тогда даже по возрасту фактически самой юная и единственный человек, кого арестовала ФСБ. В Бутырской тюрьме на меня смотрели как на смертницу. И все, кто были в камерах, и все люди, что, как называется «с опытом», все сочувствовали – никому не было важно, что было на самом деле, а чего не было. На самом деле было важно, что это такая организация и все – выхода нет. Тем не менее, я считаю, что поступила правильно. Информация попала в прессу. Этот маховик завертелся и дело разваливалось и разваливалось. Все, что только может развалиться, развалилось на глазах у изумленной общественности. Это ежедневно транслировалась по всем каналам и меня вынуждены были выпустить, но насколько я знаю постфактум, сейчас об этом можно говорить, меня выпустили не только потому что дело развалилось, а потому что один из адвокатов пообещал тому же ФСБ, что пресса замолкнет. На следующий же день меня пригласил Доренко на НТВ, а я хотела быть героем.

А.Г.: Адвокат пытался удержать от похода  на телевидение?

А.В.: Да, он позвонил мне сразу после этой передачи и сказал, что умывает руки. Я поняла, что меня арестуют еще раз. Мне предложили тогда шведское гражданство через Пен-клуб. Это все хотели оформить, потому что ситуация становилась угрожающей, но я хотела быть героем (смеется), и я хотела настоять и доказать свою правоту. И, в конце концов, слово «патриот» уже звучит смешно, но я не хотела быть не жертвой, ни непатриотом. Я представляю себя только на этой территории хотя бы потому, что я себя радикально связываю с русским языком. Вот поэтому через полгода (это если честно я их протянула, потому что меня бы арестовали раньше) были справки о том, что я болею, потому что я хотела издать еще несколько книжек. Я думала, мало ли что случится, а книжки, изданные потом, это уже не то. Надо все делать вовремя. И вообще, я думала, что не хочу быть взрослой никогда.

А.Г.: А в первую «ходку», что называется, ты писала? Была возможность?

А.В.: Да. И через полгода меня арестовали вновь с тем же, с тем меня выпустили.

А.Г.: То есть ничего нового не прибавилось?

А.В.: Ничего нового. И еще через полгода выпустили опять. Это довольно абсурдно.

А.Г.: Ну с тех пор изменилось что-то в обществе, такое ощущение, что изменилось, по крайней мере, того единодушия, готовности встать на сторону человека, который несправедливо страдает от какого-то маховика государства или от какого-то клана, какой-то структуры, вот этого уже не наблюдается. Эта разобщенность – свойство комьюнити в любой стране сейчас? То есть мы наблюдаем этот разрыв в трампийской Америке, такая же дифференциация в Европе сейчас разобщенность происходит или это чисто российское свойство, свойство интеллигенции – распадаться, не соглашаться? Я имею ввиду и раскол русского ПЕНа, почетным членом которого ты являешься. Теперь ты уже член международного ПЕН-клуба и член ассоциации «Свободное слово» – это новая правозащитная ассоциация писателей. Почему за современных, теперешних, сегодняшних политзаключенных, в том числе наших коллег, деятели культуры вступаться не спешат?

А.В.: Времена изменились, да. Те, кто был демократами в 90-х, вдруг стали яростными крымнашистами, псевдопатриотами (я сейчас в негативном смысле говорю), государственниками (в негативном смысле). Я сама государственник, но я имею ввиду, что они просто сменили взгляды только потому, что изменился ветер. Меня вначале это удивляло, но я так понимаю, что это такие люди – советские и постсоветские люди, очень хамелеонистые и меняющие свои свойства по ситуации, поэтому то, что я думала, что вот тогда были демократы  и вдруг они перестали ими быть… Нет, они не были тогда демократами. У нас вообще очень мало людей, обладающих реальными политическими взглядами. У нас есть люди, находящиеся в роли людей, обладающих некими взглядами. Вот есть такой термин «системные либералы», это люди в роли. Да, они достаточно образованы, достаточно культурны, достаточно умны, чтобы действовать в этих рамках, и они озвучивают либеральные идеи, но они озвучивают их не прогрессивным образом, то есть это просто вот какой-то такой фон, как будто тебе читают какую-то книжку – из этого ничего не следует. «За все хорошее, против всего плохого» – это беседа о морали и нравственности, но это не политическая позиция. Почему люди в большинстве становятся такими? Не только потому, что у них нет, я повторю этот термин – политической субъектности, потому что это очень важно. Это страх, генетический страх, который, к сожалению, внедряет и распространяет не власть, а именно часть интеллигенции, потому что какой бы ни была наша власть, она, конечно, не такая как она была при Сталине. Какие бы не были репрессии, они являются точечными, и о них известно в СМИ. Это очень важно, что о них известно в СМИ. И их аллегории, их сравнении со сталинским или фашистским режимом, работают на укрепление той власти, с которой они якобы борются, потому что они ее демонизируют. И то, что она не сделала сама, сделали за нее.

А.Г.: Но если эта гибкость, эта мимикрия, это такой наследственный ген, советский ген, ген того самого «гомосоветикуса», о котором Александр Зиновьев писал, значит ли это то, что через пару поколений это свойство себя изживет в России?  

А.В.: Ну, безусловно, это как такая агония предсмертная, потому что в принципе, невозможно было возрождение советского человека. Это уникальное существо, о котором писал Зиновьев, оно должно было умереть, исчезнуть с лица земли, но благоприятные условия были созданы для того, чтобы этот типаж возродился, но, видимо, для того, чтобы умереть вновь, потому что перспектив для его существования не финансовых, ни исторических, ни экономических – нет. Есть, может быть, десять лет, а, может быть, двадцать, а в исторической перспективе их нет.

А.Г.: Но он ведь реинкарнируется даже в людях, рожденных восьмидесятые годы, на излете советского времени.

А.В.: Возможно, это среда, это семьи и так далее. Я встречала людей восьмидесятого года рождения, которые были консервативных взглядов, которые в моде сейчас, еще до того как это стало мэйнстримом, и для меня они выглядели постмодернистами. Я думала, что они шутят, но теперь мне понятно, что это было влияние их семьи. Все-таки общество неоднородно. Тем не менее, большинство людей восьмидесятого года рождения, такими не были.

А.Г.:  В день памяти жертв репрессий в прошлом году «Мемориал» озвучил количество политзаключенных и это количество, к сожалению, больше того, чтобы было еще год назад. И это несмотря на то, что кого-то амнистируют, кого-то отпускают и вот последние месяцы очень громко звучала тема голодовки Олега Сенцова – украинского режиссера, который был буквально похищен в 2014 году и заключен в колонию строгого режима на 20 лет за преступление, которого он, судя по его делу, не совершал или только планировал совершить, да и то только по свидетельству одного из участников дела. По свидетельству, которое было потом отозвано прямо во время суда. Вот когда я говорила об отсутствии единодушия, я в том числе имела ввиду и это дело. Почему кинематографисты или люди пера, люди искусства, молчали тогда как Олег Сенцов голодал? Конечно, были голоса, были акции, люди выходили. Были одиночные пикеты, но их можно пересчитать по пальцам.

А.В.: Я далека от театральных сфер, но мое представление, что даже в отличии от писательских, это более привыкшие хорошо жить, более зависящие от государства финансово, более сервильные и немножечко хитрые люди. Почему они не выходят? Я наверно буду сейчас говорить не о них, я действительно не знаю этих кругов. Я могу сказать обо всех, почему вообще такая реакция такая реакция, когда мы выходили с тобой на пикет и видели совершенно равнодушных людей, которые совершенно откровенно говорили «а нам не интересно это». Я хочу заметить, что лет так 10 назад они бы постеснялись так сказать, они бы хотя бы сделали вид, что им интересно. Это такой тренд сезона. С одной стороны, это на самом деле, самозащита, потому что для них, пока есть какое-то благополучие, относительное благополучие узких групп внутри страны (и это только финансовое благополучие) и это только в Москве и Питере. Конечно, не в регионах. Пока это благополучие есть, они не хотят видеть, что происходит вокруг.

А.Г.:  При этом эти люди с вполне либеральной риторикой.

А.В.: Ну они же не дураки. И они все на самом деле понимают, но если начнут об этом думать, они начнут сходить с ума, потому что то, что касается Сенцова, в перспективе касается и их. Я тут никого не запугиваю и не хочу вставать в роль тех, кого сейчас осуждала про репрессии. Нет, дело даже не в репрессиях. Вот у них просто кончатся деньги, этого вообще достаточно, чтобы свести с ума людей, которые привыкли жить на широкую ногу. Они просто перестанут быть известны, просто перестанут куда-либо ходить, они станут не нужны, как произошло отчасти с писателями, которые стали из демократов откровенными крымнашистами, но… а денег у них нет. Премии, которые у них были несколько лет назад, мы будем говорить какие, а их – нет. Они просто не нужны, они отыграли свои роли – и все. Они идентифицируют себя подсознательно с Сенцовым, как они идентифицируют себя собственной смертью или собственным отсутствием. Им страшно говорить об этом, потому что это разговор о себе, о будущем России. В принципе, Сенцов это очень характерный пример и символ того, что здесь происходит. Это действительно герой в стране, где герои уже не нужны, что делает его еще более героичным. Да, он знает, что он не будет востребован в той роли, что его подвиг может оказаться напрасным, но он действительно герой, потому что это человек, который требует свободы не только для себя, но и для других политзаключенных. Он выдвигает политические требования, он ведет себя очень достойно. И я считаю, что о его деле необходимо говорить в публичных местах насколько возможно больше, и, как я говорила всегда, я и сейчас так считаю, и на фоне чемпионата мира, в том числе. Возможно, кто-то из лидеров западных стран мог бы поговорить с Владимиром Владимировичем Путиным по поводу Сенцова, потому что в политике есть не только юридические аспекты или политические, есть и просто человеческие. И, возможно, это как-то сработает, потому что очень бы хотелось его спасти.

А.Г.: Да, и в связи с делом Сенцова, и с делом другого режиссера, и другого театрального дела, конечно, совершенно другого – невозможно сравнивать, я имею в виду дело 7-й студии, по которому Серебренников и Малобродский сидят под домашним арестом. Вот в связи с этими процессами в среде интеллигенции все чаще и чаще всплывают те самые пресловутые и набившие оскомину разговоры о взаимодействия интеллигенции и власти. Вот какая стратегия сама выигрышная, как себя вести деятелям культуры, брать деньги или не брать? Означает ли прием денег от государства автоматическое низкопоклонство или договорные отношения или нужно держать в голове, что это деньги на самом деле народные, и наши, и мы получаем это вовсе не от кремлевских башен, а, в общем-то, возвращаем собственные налоги и творим ради народа?

А.В.: Ну да, нет никаких государственных денег, есть деньги налогоплательщиков – это разговоры хитрых моралистов. Конечно, есть случаи, когда деньги у государства брать нельзя. Например, если ты придерживаешься определенных взглядов, а тебе дают деньги на то, что ты издал газету противоположную им.

А.Г.: Ну вот если завтра раздается звонок и тебе сообщает, что ты получаешь президентскую премию, литературную премию президента Российской Федерации и приглашают в Георгиевский зал, ты пойдешь?

А.В.: Нет, наверное. Но не потому, что мне не нужны эти деньги (мне очень нужны деньги на мои проекты), а потому что мне это невыгодно в перспективе. У меня, в общем, тоже президентские амбиции.

А.Г.: Значит моральная ловушка все же существует, то есть деньги твои, деньги народные, но в то же время ты не можешь их взять, потому что… [неразборчиво, 44:10]

А.В.: Нет, это не моральная ловушка – не та ситуация. Если бы мне какой-то меценат предложил деньги на книгу или просто это были бы государственные деньги, но не лично от Путина, да и не в Георгиевском зале – это одно, а тут вопрос репутации, вопрос биографии – совсем другое. Я не думаю, что это прямо уж такой моралистский вопрос, это вопрос политической целесообразности.

А.Г.: То есть государственные гранты вовсе не пятнают режиссера?

А.В.: Ты спросила про меня – я сказала о себе, а пятнают ли они режиссера – нет, я тут стоит как раз не согласна с моралистами. Это его личное дело, как он живет, на что он живет, на что он делает свои проекты, поскольку режиссер это как раз не политик. Для него значит искусство важней каких-то политических моментов. Можно ли упрекать режиссера в политической непоследовательности или какой-то подлости, зависит конкретно от тех высказываний, которые делались на протяжении всей его жизни. Вот если он действительно был такой либерал-боец, то наверное можно что-то предъявлять, но полагаю, что он таким и не был этот режиссер.

А.Г.: Но, может быть, проблема в том, что мозги этих самых режиссеров, вполне возможно, запрограммированы именно на такую причинно-следственную связь, и, беря гранты, они уже первыми спешат выполнять какие-то обязательства или вступать в группу поддержки тех или иных чиновников, или за кого-то агитировать. Вот сколько было споров вокруг ролика Чулпан Хаматовой, например, на президентских выборах 2012 года, как ее осуждали. Вот как прочищать мозги в этом случае?

А.В.: Я думаю, что не надо кому-то прочищать мозги. Как мы видим, люди практически не меняются и творческие люди не поддаются такой дрессировке. Прочистит мозги им реальность скорее, как случилось с Чулпан Хаматовой вот сейчас, то есть человек работал на власть, а в результате получил такие проблемы юридического характера. Это очень символично. Действительно, только личный опыт может прочищать мозги, а никакие разговоры не могут. Естественно, тут еще играет роль то, что Россия становится отгороженным от мира пространством. Многие организации, которые помогали развитию русской культуры, не помогают ей, потому что боятся быть названы «иностранными агентами», и по политическим соображениям, и потому что она, будем откровенны, русская культура – прекрасна и замечательна, но мир настолько огромен, что в конце концов, он обойдется и без русской культуры. И поскольку есть проблема внутри страны экономического характера, получается так, что эти деятели культуры, как им кажется, зависят только от власти. Вот они не понимают общей причинно-следственной связи. Они не понимают, что если бы они были либералами и пропагандировали либеральные идеи, то, возможно, деньги появлялись бы извне. Они сами добились того, что деньги появляются и есть, только в администрации президента. Конечно, творческому процессу это не способствует, потому что наверно не очень комфортно работать за деньги, когда ты знаешь, что ты зависишь – не от денег, не от самой суммы, а от людей – от того, что они подумают и от любого политического ветерка. Более этого, я считаю, что это совершенно невозможно.

А.Г.: А как устроен твой творческий процесс? Прошу прощения заранее за такой интимный, может быть, неуместный вопрос. Есть ли какое-то время конкретное, которое ты выделяешь на работу писательскую или все происходит спонтанно и зависит от возникновения идеи?

А.В.: Спонтанно – нет, не происходит. Я не верю в музу, вдохновение, не верю в творчество, которое освобождает от каких-то душевных проблем. Для меня это тяжкая работа и фактически пытка. У Ролана Барта есть текст «Удовольствие от текста». По поводу него я написала очень давно, лет в двадцать «Текст через пытку». Меня это очень изумило, потому что для меня это действительно, будто ты просто попадаешь в ад, на самом деле. Я пишу не так часто, но много. Потому что, чтобы писать, надо прекратить всяческие контакты, надо отключить соцсети, надо ни с кем не пересекаться, надо не заниматься никаким бытом, надо полностью включиться в этот процесс. Фактически ты как будто находишься в депривационной камере. На самом деле, можно сказать, что писать это – не жить.  Я хотела сказать, что писательство это медленное самоубийство, но решила, что нет – это будет слишком депрессивно. Вот, наверное, поэтому я пишу редко, потому что да, это действительно убийственный и процесс.

А.Г.: Но это одновременно и обессмерчивание себя, то есть такой брачный танец паука-смертника.

А.В.: Я материалист, я не верю в бессмертие.

А.Г.: Даже форме текста?

А.В.: Удовлетворит ли мое эго бессмертие в форме текста? Я не знаю.

А.Г.: То есть тебе все равно, будут ли читать твои тексты через 200 лет или не будут?

А.В.: Как человек, обладающий некой метафизической жадностью, я это так сформулировала когда-то. Я думаю, это честнее термина ницшеанского «воля к власти». Я вообще люблю, чтобы все звучало честно и точно. Естественно лучше, чтобы эти тексты читали, но лучше чтобы, допустим, была реализована какая-то моя идея. Я не буду ее озвучивать.

А.Г.: Философская идея?

А.В.: Да,  лучше чтоб читали, но в принципе, я не могу представить, как… это же иллюзия представления о том, что будет через 200 лет, о который мы можем говорить только сейчас. Следовательно, мы можем удовлетворить свои тщеславие, амбиции или величие только сейчас, но мы же понимаем… Я понимаю как материалист, что я не могу это удовлетворить, поэтому это пустой разговор. Ну, вот хорошо бы было если бы. Ну, хорошо бы.

А.Г.: Да, это эксперимент без опытного подтверждения, поэтому он не имеет смысла.

А.В.: Ну да, мне нужны подтверждения, галочки отчеты и протокол (смеется).

А.Г.: Вот если вернуться и закольцевать наш разговор, мы в начале говорили о политике и так складывается, что когда слова «женщина» и «политика» оказываются рядом, почему-то сразу всплывают такие явления или проблемы, как семейная политика, просвещение, детство и юношество… Если посмотреть, какие посты у нас занимают женщины в правительстве, то это как раз такие сферы, связанные с детством, здравоохранением, со всем тем, чем традиционно ведали женщины, начиная с цариц и заканчивая главами гуманитарных фондов. Вот в этом смысле твоя позиция относительно имения или неимения потомства? Ты откровенно заявляешь и себе как о чайлдфри. Она имеет какой-то потенциал успеха в России?

А.В.: Это ошибка или дезинформация. Я ни разу не говорила о себе как о чайлфри. Это кто-то написал фейсбуке.

А.Г.: Тогда я отошлю к твоему недавнему посту фэйсбуке по поводу так называемых «детей мундиаля».  Вокруг чемпионата мира по футболу было очень много плясок и дискуссий, начиная еще с предупреждения депутата Плетнева и заканчивая разными желтыми статьями о том, что дескать наши женщины с пониженной социальной ответственностью, не должны так настырно кидаться в руки мексиканцев и в общем-то ты оплакиваешь в публицистической манере судьбу тех детей, которые потенциально могут родиться в России по итогам этого буйства международной любви.

А.В.: Я не оплакиваю детей, это художественный прием, во-первых.

А.Г.: То есть детей лучше не заводить?

А.В.: Там не написано, что родится такое количество, я конечно не знаю, родится ли оно или может быть не родится, и как там пишут совершенно правильно в комментариях, что люди все-таки пользуются презервативами. Ну и правильно делают. Это художественный прием, которым я хочу донести следующее: действительно при такой политической и экономической ситуации, будущее становится весьма туманным и неопределенным. То, что сейчас происходит с пенсионерами – я имею в виду закон о пенсиях, который, кажется, «нас это всех не касается», у меня нет знакомых, которые бы об этом говорили, но если ты заходишь куда-то, да даже в подъезд, и слышишь разговор консьержа или заходишь парикмахерскую – женщины в возрасте говорят об этом и звучит это все довольно страшно. А они просто обыденно рассуждают о смерти. Вот просто в парикмахерской рассуждают о смерти, сколько им осталось жить, хватит ли им денег даже. В общем, я понимала, что это страшно и сама об этом писала, но когда это видишь в жизни, это другое.

А.Г.: Почему о тебе не первый год, много лет подряд говорят, как о чайлдфри? Откуда растут ноги?

А.В.: Алиса, а кто говорит? Я видела этот комментарий и единственный, кто это говорил, я читала в фейсбуке, был Илья Азар, когда телеканалу «Дождь» нужна была тема чайлдфри, я даже согласилась к ним прийти. Мне даже пришлось им объяснить, потому что я не чайлдфри. «А почему вы к нам пришли?» – а потому, что я политик и хочу донести какие-то идеи.

А.Г.: Ну, я например, слышала это в частности еще лет десять назад от нашего общего знакомого "алгософа" Михаила Бойко и т.п.

А.В.: Ну, не стоило бы его упоминать. Насколько репрезентативен как источник этот человек, большой вопрос вопрос.

А.Г.: Какие у тебя эмоции рождаются, когда тебя так называют, тебя это обижает или тебе просто неприятно, что неправильно интерпретируют?

А.В.: Меня неправильно интерпретируют, потому что обо мне говорят на эту тему, которая мне совершенно не интересна. Ну, то есть для меня это странно. Я не озабочена вопросом, которым озабоченны чайлдфри. Мне просто не интересно.

А.Г.: То есть разница в активном неприятии с их стороны и в твоем равнодушии к этому вопросу?

А.В.: Я абсолютно равнодушна.

А.Г.: Есть ли название для людей, равнодушных к вопросу потомства?

А.В.: Есть ли название? Я не знаю. В философии есть понятие антинаталисты – это люди, которые вообще в принципе против рождения детей в своем случае.

А.Г.: В своем частном случае?

А.В.: В своем частном случае или же по соображениям экологическим, или по соображениям здоровья, или по соображениям философским, как Шопенгауэр. И, возможно, меня к таким людям можно отнести, но я никогда не стала бы навязывать кому-то подобную идею, потому что это, во-первых, неполитично, это безграмотно и это, в общем, личное дело каждого. Другое дело, что в том случае, когда люди заводят детей безответственно, когда у них нет перспектив финансовых или интеллектуальных их обеспечивать. Да, возможно, об этом стоит говорить. Это единственная сфера, в которой я считаю такой разговор уместным, а просто разговор о том, стоит ли заводить детей, будет длиться вечно.

А.Г.: В таком случае, как ты относишься к тому, что это становится действительно государственной программой? Демографическая политика и призывы рожать от 3 детей больше и вот эти плакаты социальной рекламы, которые висели в метро несколько лет назад – это же тоже давление на народ?

А.В.: Я плохо к этому отношусь. Это тоже безответственность. В данном случае, когда в стране ведутся две войны, когда такая экономическая ситуация, получается, что людей просто используют как сырьевой ресурс, потому что людей тех, что есть, не могут обеспечить. Вот, что произойдет после того, как будет принят, например, этот пенсионный закон? Будет большая конкуренция, люди же захотят работать, вот эти  пенсионеры захотят работать, будет большая конкуренция с молодыми. Соответственно, уменьшатся зарплаты. Денег извне нет, поскольку нет нормальных экономических связей и поэтому денег на всех будет становиться все меньше, а людей они хотят все больше. И вот, чем больше людей, тем меньше денег, тем хуже жизнь. Нет, при такой ситуации пропаганда «вы рожайте больше», выглядят как преступление. Как ни странно, фактически как геноцид. Звучит позитивно, а по сути это геноцид. И главное, на самом деле, непонятно, что разрешает этот вопрос – он ничего не разрешает. У нас итак очень много людей, на которых собственно не хватает средств. Это, видимо, агитационная инерция, которая как я уже говорила, исчерпала себя и она начинает повторять одни и те же лозунги. Мы пытаемся найти в них смысл, но в них нет смысла. Вот просто я сейчас задумалась, сначала я сказала «пушечное мясо» или «сырьевой ресурс», и сырьевой ресурс есть, и пушечное мясо есть. Тогда зачем? Низачем, это инерция.

А.Г.: Ну, может быть это еще очарованность такими устойчивыми истинами, что якобы рост демографии это прекрасно, а падение это плохо. И вот, чтобы имидж рос у наших государственных деятелей, нужно, чтобы народ тоже в количестве полнился.

А.В.: Но рост демографии всегда можно пририсовать, зачем же людей для этого мучить?

А.Г.: Алина, а что все-таки на литературном фронте? Вот у тебя вышла книга в этом году и, по-моему, даже не одна.

А.В.: Вышла книга в прошлом году у Романа Сенчина «Человек с  синдромом дна» и вышла книга у Даны Курской «Меланхолический конструктор». Первая книга – это сборник политических эссе и афоризмов, и немного стихов, вторая – только стихи. Сейчас сделана книга о русской политике. Как раз о выборах, в том числе.

А.Г.: Как называется?

А.В.: Русская политика, так и называется. Сейчас я еще ищу издателя.

А.Г.: Искать издателя стало сложнее, чем 15 лет назад?

А.В.: Мне везло, я их не искала, они на меня как-то сами падали. И сейчас я их не то чтобы ищу, я просто пишу, что есть книга, имейте ввиду. Прямо так бегать по издателям – я этого никогда не делала. Ну да, конечно, глядя на других, конечно, сложнее. Вообще литературная структура разрушена и ее в принципе нет. Вот недавно приезжала из Америки Василина Орлова – писатель и спрашивала, что нового здесь появилось. Кажется, что ничего, что нет людей новых, которые пишут. Василина, кстати, больше,  мне так кажется, отслеживает литературный процесс, чем я сейчас. Я все-таки больше –  политический. А я уверена, что есть много новых авторов, но мы о них не знаем, потому что нет тех структур, которые обеспечивали бы их появление и которые бы их афишировали, издавали и продвигали. И даже если книга будет издана, непонятно, кто будет заниматься ее продвижением, поскольку магазины продают все же специфическую литературу. Мы не говорим сейчас о совсем попсовой, но… например, вы упомянули Улицкую, но я не думаю, что ее активно продают. По-моему, нет.

А.Г.: Она достаточно популярный автор по тиражам, после того как она получила русский Букер, тираж вырос до ста тысяч.

А.В.: Тогда это не самый лучший пример. Улицкая – слишком известный автор, это не тот пример. Все же отдается предпочтение людям, которые обслуживают этот режим как агитпроповские деятели, как, например, Прилепин, а просто писатель даже не либерально-демократический – просто писатель, новый писатель, он никому не нужен в принципе.

А.Г.: Очень такой шопенгауэрский взгляд.

А.В.: Ну, а ты как считаешь, это не так?

А.Г.: Ну разве что самому себе. Это как-то вытягивает, это тот внутренний воздушный пузырь, который держит нас все еще на плаву. Алина, спасибо большое за этот разговор. Желаю… вообще очень сложно пожелать что-то правильное в этом случае, но я бы хотела, чтобы все твои внутренние цели и программы, сложились в реальности как можно скорее и чтобы препятствия исчезали сами собой.

А.В.: Спасибо.

А.Г.: Спасибо за этот разговор сегодня. У нас в гостях была писатель, философ, общественный деятель, член международного ПЕН-центра Алина Витухновская, а я Алиса Ганиева и программа «Наше время», прощаюсь с вами. Всего хорошего.