А.В.: Почему Революция, а не война? 

А.Б.: Война — то, что непрерывно сопутствовало человеческой сущности в истории, что укоренено в антропологических характеристиках человека. Революция - есть идея трансцендентальная, идея сублимированная человеческим сознанием и историей. И для меня очень важно наличие какой — то сверхидеи, такой трансценденции, которая как раз и превозмогает человеческие и животные рефлексы. И вот в этом смысле, Революция, а не война. 

А.В.: Сверхидея, она действительно является сверхценностью, или это сознательно культивируемая сверхценность, в которую до конца не веришь, но создаешь для того, чтобы поддерживать все остальное в себе, всяческие патологии — стишки, например? 

А.Б.: Я думаю, нужно работать со всеми словами, идеями, которые уже существуют. И если мы от чего — то отказываемся, мне кажется, даже если мы отказываемся от идеи денег, да, хотя это порочная идеи, то мы лишаем себя какого — то элемента богатства. И, в этом смысле, мне очень трудно отказаться от какой бы то ни было идеи, или принципа, которые уже есть. Мне кажется, что их надо все время ощупывать на прочность, и с ними работать каким — то образом, очень критическим, прежде всего. В этом смысле, идея Революции наиболее соответствует принципу такой радикальной разрушительно-созидательной работы. Кроме того, Революция — это идея, которую мы разрабатывали совместно с Осмоловским, Ревизоровым, Пименовым, и мне она дорога. Я не хочу отказываться от своего прошлого. Просто с ним нужно работать. И поэтому Революция. Но я абсолютно понимаю твой критический пафос, и идея войны мне тоже кажется очень ценной и важной. 

А.В.: Так почему ты делаешь искусство, не-искусство, не важно как мы это назовем, почему делается Нечто? От невозможности отказаться оттого, что уже начато, или по иным причинам? 

А.Б.: Я думаю, это делается потому, что у каждого из нас есть определенный опыт жизненный, культурный и т.д. И если мы начинаем этот опыт как бы уничтожать, то мы попадаем в сомнительную ситуацию. С этим опытом нужно работать. Но это мое убеждение. Но, при этом, я безоговорочно уничтожил бы сейчас все произведения искусства, которые есть, и стер бы память о них. Но это может позволить себе сделать человек, который находится на вершине мировой культуры. Это не может сделать жлоб. 

А.В.: По-моему, это может сделать любой, если нам нужен результат. 

А.Б.: Я думаю, чаще всего любые и занимались этим. Это сделали большевики, попытались сделать большевики, но оказалось, что это просто мелкие убогие люди, которые просто захватили власть. Они даже не разрушили Кремль, который был оплотом русского деспотизма и холопства, уселись в нем. И, точно также, не нашлось ни одного человека среди них, который прикончил бы Сталина. То есть это не может сделать каждый. Это может сделать только очень могучий, очень сознательный и точный человек. 

А.В.: Да, этого не может сделать жлоб. Он будет руководствоваться своими понятиями, по масштабу соответствующими его проекции собственного ничтожества на его же представление о чужом величии. Он будет уничтожать выборочно, не глобально. 

А.Б.: Мне хочется сказать, что на самом деле, мы ничего не способны изменить в мире, по большому счету. Мир уже вступил в такую стадию, когда он движется по огромной ииерциальной системе, и что огромный срыв, который может быть организован в мире, уже не зависит от конкретных личностей. Этот взрыв может быть похожим только на стихию. Природный космический обвал. И в этом смысле ценность личности не очень значительна, к сожалению. У меня большие разочарования. 

А.В.: Не стоит ли тогда остановится вообще со всякими действиями? 

А.Б.: Абсолютно не стоит. 

А.В.: Неужели это не угнетает: невозможность выражения амбиций, желаний в полной мере, невозможность осуществления целей в полной мере? Мне кажется, все это имеет только какую — то метафизическую ценность, и, значит, для меня практически не имеет ее вообще. То есть мне очень стыдно что-либо делать. 

А.Б.: Я абсолютно понимаю, о чем идет речь. Я думаю, на самом деле, просто необходимо работать совершенно сознательно и правильно. Это очень сложно. Просто очень сложно. Потому что все время есть какие — то уловки, когда кажется, что делаешь одно, на самом деле, ты делаешь другое. Ты думаешь, что делаешь поэзию, на самом деле, ты делаешь свою популярность. Так вот, делать поэзию — труд просто, мне кажется, грандиозный. И дойти до этого труда, до понимания этого — тоже очень тяжелый процесс. 

А.В.: Но, опять — таки, грандиозность, масштабность, гениальность, необходимые для этого, и результат, который мы при этом имеем — высококачественная поэзия — что это дает для Революции и для Войны? 

А.Б.: Это дает просто ту необходимую намять о проделанной работе, которая совершенно необходима для следующего шага. На самом деле, самые разрушительные личности в истории исходили из определенных традиций. Когда, например, Нерон сжег Рим, и когда Нерон вообще отказался от принципа публикации своей поэзии, это была Революция и в политике — сжечь Рим, и отказаться от написания своих стихов. Он опирался тоже на уже существующую грандиозную традицию пафотической и мистической поэзии и мистического разрушения. И поэтому его эксперимент так или иначе удался. А если ты не имеешь опыта и знаний, ты рискуешь оказаться наивным. В плохом смысле. 

А.В.: Когда я находилась в одном забавном заведении, я написала: «Все формы, все оттенки человеческого характера и чувствительности имеют своей сутью только одно — патологическую склонность к рабству, которое и является главной и идеальной системой управления. Если по капле выдавить из человека раба, то ничего не останется». Я думаю, никаким психотеррором, никакими революциями этого не побороть. 

А.Б.: Я думаю, потребность в рабстве присутствует в человеке тотально и грандиозно. Я это вижу в каждом из нас, и в самом себе. И это единственное, с чем мне хочется сразиться. Я думаю, это очень правильные вопросы. 

А.В.: Кстати, я в себе ее не вижу (потребности в рабстве). 

А.Б.: Я не могу сказать этого о себе. 

А.В.: Всякое Действие, Революция — все это рассчитано на некую публику. А публика рабов... Ради чего тогда?! 

А.Б.: Я думаю, что... На самом деле, когда я это говорю, всегда возникают презрительные смешки. Я думаю, все, что производится в области искусства, предназначено для человека. В этом смысле я наследую абсолютно демократические принципы. Уитмен, Чаплин и прочие. Т. е. те люди, которые работают на публику, для публики, и стремятся завоевать как можно больше публики. Я думаю, надо работать именно в этом ключе, но при этом не попадаться на постоянно возникающие в воде крючки, типа массовой культуры, института звезд, всего прочего, что уже абсолютно мертво. Т. е. надо все время быть на чеку, абсолютно внимательным, бдительным, и бесконечно изощренным. 

А.В.: Но всегда, работая на публику, получается так, что такие идеи, которые, например, выдвигаешь ты, они, если и будут восприняты, они будут восприняты очень извращенно. Публика просто не позволит себе, побоится принять их такими, какие они есть. Вот с этим что делать? Насколько тебя это угнетает? Угнетает ли это тебя вообще? 

А. Б . : Это меня угнетает бесконечно. И для меня самым правильным жестом в культуре является жест Маркиза де Сада, который оставил завещание, где приказал сжечь все свои произведения, и испепелить всякую память о своей личности. Мне кажется, что после смерти человека все, что он делает, кончается. И в живой коммуникации, как мы с тобой сейчас говорим, а лучше еще ближе, только тогда осуществляется культура. Все остальное, память культурная, — это ложь. Но нередким личностям удается извлечь из этой лжи экстремальный опыт.

Ссылка на публикацию: http://tapirr.com/art/b/brener/int_vituh.htm (не работает)

Ссылка на копию материала: https://a-vituhnovskaya.livejournal.com/587506.html