Новый роман ведущего современного русского писателя Владимира Сорокина "День опричника" вызвал бурю в России, казалось бы привыкшей к литературным скандалам. Это антиутопия о возможном будущем России, о "возрождении Святой Руси" и реставрации монархии. О тоталитарном и коррумпированном государстве, отгороженном от Европы Великой Западной Стеной, о репрессивном аппарате, ведущем борьбу с врагами государства, точно как в середине XIV века. Многие поняли роман как жестокую критику того направления политического развития, которое выбрала Россия при президенте Путине. Для этого есть основания: хлесткие книги Владимира Сорокина, одного из самых известных современных русских писателей, автора множества романов, пьес и киносценариев, прилюдно сжигали представители пропутинского молодежного движения. Но позиция Сорокина совсем не однозначна - он не "прозападный" и не "провосточный", не либерал и не консерватор. Сатирическая антиутопия Владимира Сорокина стала для правых православных радикалов гимном грядущего террора, манифестом "русской метафизики насилия", пишет русская поэтесса Алина Витухновская, прочитав роман и встретившись с писателем.

Михаил Пожарский

Страшная книга

1.

"День опричника" устремлен к некой пугающей простоте. И это происходит помимо воли автора, в силу некой исторической обусловленности. Речь идет не о потакании публике, а скорее о судьбе России. Слишком реальны рабы, лакеи, верноподданные - их образы не утрированы, лишь тонко срисованы с окружающих. Имя им - легион. Они власть, они подбираются к власти. Поэтому произведение Сорокина кажется мне важным именно как антиутопия, как предупреждение о чем-то очень близком, что грядет.

Мы можем спокойно проигнорировать дежурные рецензии российских критиков на "День опричника", они изощренны, равно как бессмысленны. Набитая рука как символ деградации живой мысли. В этот раз литературная критика пугливо поверхностна. Отчитавшись по факту, все увильнули от сути, словно лакеи на ковре перед Путиным. Всюду верноподданническое ничто. Сорокина даже не посмели поругать, увиливая в интеллектуальную обтекаемость. Я считаю, что Сорокин написал страшную книгу. Нет в ней постмодернистской иронии. Зря хихикает читатель. От испуга хихикает он. Постмодернистский контекст избавляет от ответственности. Безответственность становится все опасней.

Но это не постмодерн, не прикол, не ирония. Текст не однозначен, не однороден, он содержит в себе множество смыслов, лежащих глубоко за пределами ясных трактовок. Возможно, все рациональные объяснения не более чем вынужденная адаптация текста к сиюминутности человека.

Слово "опричник" возвращает нас в далекое прошлое. Так назывались лично преданные царю воины Ивана Грозного, с помощью которых он сокрушил феодальную вольницу и установил абсолютную, хотя и не прочную монархию. Созданная в 1564 году для борьбы с боярской олигархией опричнина казнила высшую русскую знать без суда и следствия. Опричнина - один из самых кровавых и одновременно загадочных периодов в истории России. Члены опричного войска, опричники, носили черную грубую одежду, их символ - собачья голова ("собачья верность") и метла ("выметаем врагов"), им предписывался аскетический, почти монашеский образ жизни, фанатичная вера. Под руководством царя этот военно-монашеский орден устроил настоящий террор против элит на русских землях. Итог - четыре тысячи жертв. Русская метафизика насилия.

В романе Сорокина действие происходит в очень недалеком будущем. Сорокинские "опричники" ездят по Москве на красных "меринах" (мерседесах) китайского производства с притороченными к бамперу собачьими головами. Жгут дома врагов Государя и "крышуют" китайские товары, текущие в Европу по огромной Дороге. А в свободное от непосредственных обязанностей время - "правильные" наркотики и "опричные" оргии.

Так рассуждает опричник в романе:

"Супротивных много, это верно. Как только восстала Россия из пепла Серого, как только осознала себя, как только шестнадцать лет назад заложил государев батюшка Николай Платонович первый камень в фундамент Западной Стены, как только стали мы отгораживаться от чуждого извне, от бесовского изнутри - так и полезли супротивные из всех щелей, аки сколопендрие зловредное. Истинно - великая идея порождает и великое сопротивление ей. Всегда были враги у государства нашего, внешние и внутренние, но никогда так яростно не обострялась борьба с ними, как в период Возрождения Святой Руси".

Где увидел Сорокин признаки этого поворота? Неужели и впрямь за Путиным мерещится Иван Грозный, а за поворотом маячит опричнина, жгущая усадьбы на Успенском шоссе к превеликому восторгу простых россиян?

Когда-то я писала: "Если выдавить из человека раба, то ничего не останется". Спонтанно, больше ради красного словца. И удивлялась, что все увидели в этом нечто глубокомысленно-серьезное. А теперь смотрю на людей и думаю: воистину! Реально ничего не останется. Только еще вопрос, кто лучше - труп или раб, для России например. А для Великой России? Люди сами мучают друг друга. Геноцид населения осуществляется. Народ осуществляет его руками друг друга, а не руками государства.

И повсюду кризис гибельный, что за возрождение выдается. Русская литература бита розгами березовыми. Придворные графоманы выращивают ее из сора соцреализма. Выбита из нее изощренность Достоевского, мглистая тревога Гоголя, гениальная нахальность Маяковского. Осталась лишь простота животная, да идейность в избытке, да скулеж. А народу - лапти да глупость, пусть пляшет пьяно да малым довольствуется.

Президент - чекистская моль, пыль, вылетевшая из раскрытого Питер-гроба. Литературой этой новейшей да кремлевскими политтехнологами с нагловато-одномерным умишком превращен он в лубочный идеал - в Царя-батюшку, грозного, но справедливого, архетипически сказочного, его жаждется лобызать, перед ним на колени бухаться. В лакействе, кстати, есть нечто гомосексуальное. Недаром в финале романа Сорокина происходит торжественное гомосексуальное объединение всех опричников в единого дракона.

Недавно в России изменился образ власти. В первую очередь в глазах элиты, интеллигенции. Изменились их внутренние отношения. Общество, словно томная барышня, приятно изнывает, попав под мягкое обволакивающее обаяние soft-насилия. Интеллектуалы хихикают, уверовав в постмодернистский мир имитаций, в безопасный мир. И фразочки типа "мочить в сортире" не настораживают, превращаясь в модные слоганы, будто бы из романа Пелевина, или название нового треш-кино от Кауфмана.

И в этом смысле Сорокин не открывает ничего нового. Только конкретизирует ситуацию, жестко обрисовывает картину. Теперь очевидно, что акценты не просто смещены и речь идет - ни больше ни меньше - о глобальной переоценке ценностей.

Статус, значение и восприятие власти в современной России лаконично сформулирован устами главного героя "Дня опричника": "Но я принципиально не согласен с циником Мандельштамом, власть вовсе не отвратительна, как руки брадобрея, власть притягательна, как лоно нерожавшей златошвейки". Нынче власть обретающая новую сакральность, уже почти божественна, идеально непорочна. Она возбуждает зыбкое чувствование, невиданное раньше. Особое духовное переживание - помесь меж чистейшей ангелической сексуальностью и суровой старообрядческой религиозностью.

Новая русская тоталитарность, преодолев и переварив практику и эстетику сталинского насилия, с нестерильной резкостью липких выстрелов, с тифозной кашляющей человеческой трухой, с нищим барачным убожеством, остервенелыми плакатными бабищами, с марширующими усердно, до белой полоски трусиков, нимфетками-пионерками, со всем этим однообразным соц-артом, эта новая тоталитарность обнаружилась вдруг в ином - в позолоченных куполах, что словно набухшие, перезревшие насилием груди боярыни-государыни, да в звонком колокольном, разухабистом, богатырском рабстве.

Рабство это с остервенелым каким-то извращенным достоинством расцвело в народе, без стыда, без унижения. Рабство это будто первооснова народная, глубинная его суть. Этакое хохломское лоховство. И рабство это не цепи носит, а колье с бриллиантами, часы "ролекс", фраки от кутюр. И рабы несутся в "лексусах" да в "бумерах" по Садовому кольцу, адской петле, как дебиловатые дети на лошадках деревянных, кружатся завороженные дурной жутью карусели-смертушки. Карусель эта аляповато разукрашена, и пятна крови на ней, как розы красные, а головы отрубленные, как леденцы, да воздушные шарики. И головы эти утробами, дырами рта хохочут, хохочут...

И Садовое это кольцо-карусель-петля есть одновременно дурная бесконечность и вечное возвращение. Возвращение во влагалище бабье, в матрешечье нутро матерей своих с мордами расписными, яростными, в землицу-утробушку возвращение.

А еще новая русская тоталитарность в православии. Православие грозное, беспощадное. В нем триединство христианское обнаруживается тремя ликами иконными. Но лики эти - маски, что надеты на морды Змея Горыныча Трехглавого. А из пастей его гнилостно шизоидное изрыгается: Православие, Самодержавие, Народность. И радуга-дугина над душною родиной блекло-трехцветная, как имперский триколор. И скоро радуга эта как петля затянется. А пока ее чтят, словно чудо, словно откровение. Ибо любо теперь все имперское. Так любо, как мещанам мещанское, как бедным, да безвкусным цепи золотые, да коронки блестящие, как пролетарской падали понты чекистские. И все вокруг - безвкусица, все фальшь позолоченная, все ложь псевдорусская.

В Путине есть магическое, ускользающее, непознаваемое. Он недоступен. А в магической недоступности - власть. Это актуально для вновь возникшего, взамен идеологического, магического сознания. Оно в апофеозе даст нам нового Путина - Кощея Бессмертного с пасхальным яйцом вместо лица. А в яйце этом не смерть его, а поповское благословение на правление дальнейшее - второй срок, третий. Дурная бесконечность. Вечная монархия.

Путин - ничто с человеческим лицом. Идеальный объект для пиар-технологий. "Терминатор Немо". Он абстракция, музилевский "человек без свойств", персонаж сорокинской "Нормы". В нем есть определенная эклектичность, шизоидность. Качества, которые он призван олицетворять, заявлены посредством нескольких образов.

Путин - некая смысловая матрешка, русская хаотичность, размноженность самого себя, матрешка расписная, лакированная - в ней азиатчина, мещанство, безвкусица, комфорт местечковый. Это то, что в России безвременно и избыточно существует. То, что неприятно и в то же время притягательно. Кич, щекочущий душу. То, в чем содержится не только пошлость и примитив, но и обаяние простоты, очарование разухабистого гусельно-карусельного пляса, хохломского хохотка, щучьего веления, экзистенциальная неуловимость колобка. "Мир ловил меня, но не поймал". А Колобок - это, пожалуй, единственный намек на обретение свободы. Сказка на ночь...

Опричнина в России реальна еще и потому, что власть не только "обаятельна и приятна", она виртуальна. Эта виртуальность - иллюзия, ее можно осознавать параллельным каким-то умом. Но ее гипнотическое действие провоцирует общественную пассивность. Будучи постмодернистской имитацией, подделкой, симулякром, власть не подлинна и практически лишена традиционных атрибутов. Сделавшись некой комфортной функцией, она обезопасила себя от бунтовщиков и революционеров. Ведь они готовы были свергнуть тирана, а не сломать матрешку, изменить мир, а не дешевые голливудские декорации. Они хотели разрушить Бастилию, а не пряничный домик; они хотели взять Власть, а им предложена имитация. Им кажется, что борьба в лучшем случае превратится в реалити-шоу "Оранжевая революция". Но оранжевых революций не бывает. Революция может быть только кроваво-красной. Они предполагали трагедию, а попали в комикс. "Хотели попасть в историю, а попали в газеты", как писал Корчинский.

Поэтому Фантомас и Бэтмен, а не Гитлер и Че. Недаром Путина снимали в "Гарри Потере". Или это путинский двойник? Или кто-то похожий на Путина? Не важно. В этой роли он необходим, там он органичен, ибо "Гарри Поттер" существует в единственно важном контексте. Поэтому Голливуд. Родина-Матрица зовет. Зовет Родина-матрица. Недаром Путин вещает о Ктулху и лобызает младенцев. Это не безумие и не странность. Напротив, это полное владение магией комикса, овладевание пространством. Достижение личной неуязвимости. Путин - Волшебник Изумрудного города. Злой Волшебник. Существуя между Медведом и Гарри Поттером, Матрешкой и Кощеем, президент избавляет себя от ответственности за то, что делает в реальности и сохраняет Власть. Народ слеп. Или сидит в ЖЖ. Немногие видят суть и знают, что "в реальности все не так, как на самом деле". Они говорят, они несут истину. Ибо они пророки. Но "нет пророка в своем отечестве". Так отпадает необходимость в цензуре.

2.

Сегодня в России существует некоторое количество "клубов поклонников" Ивана IV Грозного и его "опричнины". Радикальные православные организации исправно отмечают "день введения опричнины". И, как ни странно, книга Владимира Сорокина пришлась им по вкусу. Сатирическая антиутопия Владимира Сорокина стала для современных опричников гимном грядущей новой опричнины, манифестом "русской метафизики насилия".

Членам братства, мечтающим стать опричниками, присуща сектантская зачарованность. Она дает им основу для странной сказочной веры в возрождение "подлинной опричнины", с коей они идентифицируют себя и в симпатиях Владимира Сорокина к коей они, несомненно, убеждены. Они согласны с тем, что его последнее произведение - пародия, но, по их мнению, это пародия на современную дугинско-путинскую Россию с ее лубочной опричниной. Также они полагают, что Сорокин намекает на неизбежность другой опричнины, истинной, где все уже будет всерьез, и веруют в то, что сцены, где описаны сожжения домов врагов Святой Руси и насилие над ними, завораживают Сорокина так же, как и их. Они идентифицируют себя с героями, творящими насилие, и возбуждаются, как импотенты от недоступного садистического экстаза, пагубного приступа разврата, очищенного при этом идеалистической убежденностью в социальной и божественной оправданности своих действий. Похоть и комплексы завуалированы сверхценными идеями в такой предельной степени, что им неведомо ни чувство стыда, ни чувство реальности. Они не видят нелепой несуразности своей и, напротив, пафосны и величавы, как блаженные и юродивые. Они уверены, что, обращаясь к ним, Сорокин чувствует то же, что и они. Верует в то же, что и они. Такой же, как они. Сорокин пришел с другой стороны, с другого конца Русского Мира, пришел к ним и дал им голос.

Сорокинская русская метафизика не опрокидывается в безвременное мамлеевское запределье, а образует (отражает) близкую явь: вязкая опричнина как болото, что засасывает Русь похотливо, глубоко, на века. И сам Сорокин не однозначно отрицает это болото, зная, что в нем есть нечто глубоко русское и верное.

Я задавалась вопросом: почему мы, посторонние, иные, обособленные личности, обречены на Россию? Отчего нас затягивает сюда какой-то млечной удавкой, пробуждающей глубинные инстинкты, подвешивает лунной петлей, тех, чья мертвецкая ясность, точка сборки, точка смерти - повешенье тут же превращает в вопрос. Петля - знак вопроса над точкой головы. Ибо вопрос есть повешенность точки. Исламский радикал Гейдар Джемаль назвал Россию Черной Дырой. А я - Единственной Сакрально Правильной Территорией. Эта Черная Дыра засасывает в себя русский снежный хаос, его ледяную вьюжную закольцованность, засасывает странные запредельные энергии, демонов, воинов, мамлеевских шатунов.

Мы должны находиться именно здесь, и это, безусловно, патриотизм. Но патриотизм особого рода, некая алхимия духа. Где речь идет не о любви к Родине. Речь вообще не идет об очевидном либо доступном. Это не патриотизм обывателей - поверхностный, брутальный и фальшивый, в лучшем случае представленный геополитическими аферистами, колоритными фрик-политиками и метафизическими наперсточниками. В них переизбыток нудной интеллектуальности и нарочитой псевдосакральности. Отсутствие жизни, динамики, языка и энергетики. В большинстве своем они начисто лишены гибкости мысли. Принимая за гибкость суетливую продажность, с дебиловатым самодовольством подставляются за мелкий прайс. Последовательная самодискредитация - вот вся суть их деятельности.

Возвращаясь к моему патриотизму, возможно, следует говорить о жестоком эксперименте над собой, о некоем опасном опыте, получать который стоит не в целях познания мира и себя, как это принято, а исключительно в рамках осуществления своей Миссии, некоей Сверхцели. В моем случае ее можно обозначить как Трагическую Попытку Приближения к Утопии.

Такой подход к пресловутому "получению опыта" обусловлен исключительно собственной инаковостью. Существа, подобные мне, рождаются с изначальным пониманием природы вещей, пониманием специфически нетипичным, оно не меняется на протяжении всей жизни и позволяет находиться в перманентном состоянии "боевой готовности". Обычный же человеческий опыт подобным существам не обязателен, часто он становиться бесполезным угнетающим излишеством, информационным хламом, лишь усугубляющим внутренний хаос. И в этом смысле верно "Знание - тьма".

В России действительно есть нечто иррациональное, магическое, глубинно-неизбежная муть, она же сказочная порнографическая ясность, парадоксальная энергетика. Ее избыточная концентрация рассредоточена... В чем она? Не в "россиянах". Не в крови их, липкой, красной, не в почве, не в территории...

В России видна какая-то дурацкая честность, детская "взаправда", все то, что за границей умело завуалировано во имя комфорта и порядка, а глобально во имя Налганного Мира (все говорят "современного мира", но я полагаю, что мы всегда или, по крайней мере, очень давно имеем дело с Надиктованной Реальностью). Запад иллюзорно гармоничен, идеально структурирован, но при этом ничуть не менее абсурден, чем Россия. Он в своей рациональности, точности, стерильности патологичен, как все то, что лишено спонтанности.

Мир распространяет вокруг себя искусственные флюиды бессмысленной животно-механической силы, виртуальные пластмассовые одноразовые вибрации "лжизни". Воздух полон убийством - идет необъявленная война. В этой войне я готова даже стать на сторону простейшего человеческого естества, неинтересного мне вовсе обычного человека, того кого, собственно, "следует преодолеть". Ибо он преодолен не тем, не для того и заменен на нечто во множество раз более опасное и живучее. Скоро пора будет возвестить смерть Человека. Но это сделают глашатаи постмодерна, а не проповедники ницшеанства. Ведь они проиграли эту войну, просто оказавшись вне контекста.

Беседа с Владимиром Сорокиным

Алина Витухновская: Я не шучу, я так и осталась патриоткой.

Владимир Сорокин: Мы все патриоты, если живем здесь.

А.В.: Гейдар Джемаль поднимал такую тему: почему мы, не банальные, не простые, другие... но почему нас тянет сюда? И мы решили, что Россия - это такая черная дыра, которая затягивает в себя запредельные существа, странные энергии, и посему мы должны находиться здесь. И можем говорить о патриотизме, хотя мы не равны тем патриотам, которые говорят о патриотизме в банальных терминах, скорее врут, или повторяют кого-то, или им просто нечем заполнить себя. Вам такая идея кажется правильной, что в России действительно есть что-то такое? Не в россиянах, не в людях, не в почве, не в территории...

В.С.: Не география, да.

А.В.: Не география.

В.С.: То, о чем вы говорите, - это такой очень мощный магнит, который удерживает меня в этом месте. Он называется русской метафизикой. Место, которое мы называем Россией, обладает уникальной метафизикой. Она не похожа ни на что в принципе. Я бы не стал ее идентифицировать с черной дырой. Если бы здесь была лишь одна негативная энергетика, наверное, мы бы здесь не выжили.

А.В.: Когда мы с Джемалем говорим о черной дыре, мы, видимо, под себя подстраиваем то, что вы называете русской метафизикой.

В.С.: Наверное, у каждого человека свое отношение к этому. Это очень личный феномен, хотя тысячи людей испытывают то же самое - некое притяжение России. Я хочу сказать, что если пытаться это анализировать, то в этой русской метафизике помимо сакральности, притяжения места есть нечто еще. Все-таки эта страна уникальна тем, что она очень большая и очень разная по ландшафту. Это тоже, конечно, очень сильно влияет. Но в этом очень много деструктивного и непредсказуемого. Все это вместе, то есть магия географии, русская сакральность, анархия и деструктивность, - вот это все и образует для меня понятие "русская метафизика". И если бы я был, например, обычным человеком, который просто живет, чтобы содержать семью, растить детей, накапливать блага и испытывать комфорт, наверное, меня бы это и могло отталкивать. Но я литератор. А для литератора это место - место Эльдорадо. Это то, что касается магии этого места. Для нас как для литераторов это место просто замечательное. Но для нас как для граждан замечательное ли оно?

А.В.: Есть ли у вас такое внутреннее представление о себе, что вот здесь вы писатель, а здесь вы гражданин? Удивительно, но то, что вы сейчас говорите, я позволила себе сказать от вашего имени вашим новым поклонникам, восхищающимся сценами расправы в книге "День опричника". В восторг их привело не качество текста, а в первую очередь сама ситуация. Тем не менее где кончается писатель и начинается гражданин? Пошлый вопрос, я понимаю...

В.С.: Нет, он как раз не пошлый. Это вполне некрасовский такой вопрос или чаадаевский. Писатель кончается, когда я, написав что-то, отталкиваюсь от письменного стола. Я встаю, иду по улице и вижу живых людей, а не персонажей уже. Ну... Jedem das Seine, каждому свое. Гражданин начинается тогда, когда ты начинаешь сопереживать обычным людям, которые просто живут, и ты видишь, насколько для них это мучительно, особенно для женщин.

А.В.: Настолько ли это мучительно для них, как вам кажется?

В.С.: Ну вот для женщины, которая воспитывает детей, местная жизнь - это жизнь на тонком льду.

А.В.: Но мне кажется, что это делается не руками государства или политиков, это делается большей частью руками людей.

В.С.: Государство сильно помогает в этом. Давайте все-таки расставим точки над "i". Большую часть своей истории Российское государство было деспотичным. Те промежутки времени, когда оно хотело измениться к лучшему и приблизиться к европейским демократическим образцам, были очень краткими. Все это мелькало очень быстро и опять скатывалось к деспотии. Собственно, в таком режиме мы сейчас и живем.

А.В.: Книжка очень страшная. Можно ли назвать ее просто антиутопией? Я имею в виду, что это не стеб, не постмодернизм, не ирония. Пусть тогда это будет антиутопия.

В.С.: Один друг мне недавно сказал такую вещь, о которой я не думал, когда писал, но, когда он озвучил ее, я над ней задумался. Он сказал: это заговор, магический заговор злой силы, чтоб этого не случилось.

А.В.: А есть намеки на то, что может получиться наоборот. Вот есть такая организация "Опричное братство преподобного Иосифа Волоцкого", они, кстати, утверждают, что вы их логотип вынесли на обложку книги.

В.С.: Славянскую вязь, может быть?

А.В.: Не знаю. Там есть человек, мне приятный, но со странностями, я полагаю, что у него сектантское сознание, что ему нравится находиться в узкой группе лиц, которые якобы нечто такое готовят, пока они тайная элита, интеллектуалы, маргиналы, конспирологи. Но грянет час "икс", мир имитаций перевернется, и, когда все займут адекватное положение в некой подлинной иерархии, они будут опричниками сакральной власти, инквизиторами русского топора. Человек этот заговорщически утверждает, что больше нет никаких рецензий (кроме рецензии Опричного Братства) на эту книгу. Хотя я понимаю, что этого не может быть. Я посмотрела в интернете - там много других рецензий. Я ему звоню и говорю: может быть, вы как автор имели в виду что-то другое, не то, что видится им? А он ничего не слышит, я ему говорю, что ваша рецензия даже в "Завтра" не пройдет, слишком странные интерпретации зомбированного шизохристиантсва, фашистского православия. Прослушав все это, он пригласил вас, через меня, на презентацию журнала "Русский бунт". Дело в том, что они ничего не слышат и слышать не хотят, они так живут в своей виртуальной Другой России. Их сейчас мало, а потом может стать больше, безумие распространяется очень быстро. Я не говорю, что это страшная ситуация. Пока она комична. Это действительно дурной анекдот, когда они полагают, что вы отреклись от постмодерна, раскаялись и нынче вы - певец опричнины.

В.С.: У меня есть одно соображение. Я не буду говорить о достоинствах или недостатках этой книги; собственно, если она продалась, то и слава богу. Что с ней будет и какое место она займет или не займет в русской литературе - не мое дело. Но хочу сказать, что я давно интересовался опричниной. Я читал много материалов, и с некоторых пор меня озадачило, что в литературе на уровне классиков этого явления практически никто не коснулся. Даже в предисловии Александра Константиновича Толстого к "Князю Серебряному" он пишет, что не мог все описать, потому что при ознакомлении с историческими материалами у него иногда опускалось литературное перо и вставали волосы дыбом. И я вот о чем подумал: если это явление общественной жизни (а ведь это было очень яркое явление) не смогла переварить литература, значит, оно живо до сих пор.

А.В.: Мне кажется, современная "опричнина" - это гибрид из крутой метафизической развратности и дурного рабского лакейства, которые сочетаются в людях таким образом, что они получают от этого странное удовольствие, очень глубокое, порочное, извращенное, жутче, животней "120 дней Содома". При том люди эти ортодоксально религиозны, они моралисты, и они Русь приватизировали, приватизировали истину, метафизику изощренного сделали метафизикой насилия, метафизикой русского топора. У вас страшная книжка получилась. Ведь таких людей очень много. Когда я вижу этих дугинских мальчиков, я не о Дугине говорю, возможно, он человек талантливый, у меня есть к нему масса претензий и критики, но не в этом дело. Дугин видится мне не геополитиком, не идеологом, не метафизиком - все это, скорее, маски, мелькающие на пустом лице кремлевского шарлатана-гипнотизера, своеобразного имперского Кашпировского, внушающего сладкую магию покорности, производящего опасные подмены. "В Славянскую рабскую плоть" Головина, в гнилую евразийскую мякоть, в историческое болото, он заманивает истощенную Родину. В погибель. Поэтому он и подобные ему выдают себя тревожными слоганами - "Наша Родина - смерть!", "Да смерть!". Вскидывают руки зомбированные некропионеры. Его мальчики - это лакеи, с ними нельзя говорить на равных, это зомби, рабы, сакрализуя себя через фашистскую эстетику, они при этом обладают советским стремлением делать карьеру, и в образе комсомольских функционеров они мечтают заявиться в Валгаллу, словно в Госдуму.

В.С.: На самом деле (если говорить об идеологии) заметно, что и президент, и его окружение постоянно повторяют слова Александра Третьего о том, что у России только два союзника - это ее армия и флот. Это, в общем, говорит о том, что идея "Россия-крепость" так и носится в воздухе.

А.В.: Но она же очевидно утопична и практически не выгодна. Как же можно превратить Россию в крепость, если есть общее пространство, общая политика, есть Европа. Ведь они все хотят быть европейцами в реальной жизни, а о крепости вещают с экранов ТВ.

В.С.: Социалистическая экономика была в принципе не рентабельной, но она была. И Россия тем и парадоксальна, что это такой вечный полигон для испытания идей. Я не говорю, что эту стену можно построить очень быстро, я говорю о стене в головах.

А.В.: Я думаю, это не только стена в головах, это отсутствие способностей и воображения. Здесь постоянно дублируют то, что уже было. Бунтуют против постмодернизма те, кто сами и есть постмодернистские симулякры. Всякое явление, не важно, хорошо оно или плохо, уместно в свой исторический промежуток. Теперь берутся явления из других времен и внедряются в современность, и это есть совершенно антирусская, антипатриотическая политика, эклектика распада. Эти ряженые патриоты, так же, как и банальные обыватели, хотят захватить свой кусок пирога, но не хотят в этом признаться. Это клоуны, сатанинские фрики из фильмов ужасов 70-х - все эти попы, хоругвеносцы, опричники, с ними вампирическая шлюха в кокошнике с лицом Любови Слиски. Все они мчатся разухабисто, карнавально, то ли в Вальпургиеву ночь, то ли на первомайскую демонстрацию, и повсюду русская некро-есенинская тоска, на березовых колах отрубленные головы врагов народа, Оксана Робски с жабьей родинкой и Ксюша Собчак - ее говорящая голова ведет реалити-шоу "Богема в аду". Расчлененные девочки. Апофеоз православной инквизиции.

В.С.: Да, собственно, все это делается для того, чтобы каким-то образом просочиться во власть. Я бы хотел все-таки сузить тему. Во многом эта книга о русской власти. Мне любопытно вот что: русская власть принципиально отличается от западной в том, что если западный человек может сказать "власть - это я", например француз, немец или тем более американец, то мы говорим "власть - это они". Я, например, не могу сказать, что наше государство - это я. Модель нашей общественной жизни - это некая громадная страна посередине которой стоит пирамида. И от этой пирамиды исходит такое мистическое сияние, это излучение власти. Она притягивает людей.

А.В.: Это то, о чем вы пишите в начале: "Власть отвратительна, как руки брадобрея"; наоборот, то есть приятна...

В.С.: Да, она притягательна. И вот что такое опричнина, собственно. Опричнина - это отдельное, отдельные люди, которые отдельны от народа. Это люди власти, которые живут по своим законам. Происходит порочная закономерность: как только нормальный человек привлекается к этой пирамиде, он начинает меняться, становится опричным человеком. Это происходит на всех уровнях. Любой мелкий чиновник, любой гаишник чувствует себя государством. Будет ли это вечно в России? Ну на наш век хватит безусловно... Есть ли в этом некая метафизика этого места, или все-таки когда-то оно кончится, для меня не ясно.

А.В.: В последние годы у нас писатель находился на социальной периферии, выполнял декоративно-развлекательную функцию. Одни авторы продаются хорошо, другие не очень. Не более того. Слово писателя не имело значения для народа. И вдруг получается странная ситуация: вас воспринимают всерьез и буквально, причем совершенно не те люди, на которых вы ориентировались. Что вы об этом думаете?

В.С.: Пусть они читают русскую классику, пусть читают Толстого. Если есть люди, которые, прочитав, например, книгу Оруэлла, вдохновились этим и стали бы строить в Англии подобное, их бы сочли сумасшедшими. Каждый волен читать этот текст, как хочет, и я не хочу брать на себя ответственность за неадекватное прочтение. Но я понимаю, что в России литературное слово до сих пор много весит, особенно в периоды политической зимы. Так что русскому писателю надо быть ко всему готовым. А уж поэту тем более.

Приложения:

Владимир Георгиевич Сорокин родился 7 августа 1955 года в подмосковном городке Быково. В 1977 году окончил Московский институт нефти и газа имени Губкина по специальности инженер-механик. Получив высшее образование, Сорокин в течение года работал в журнале "Смена", откуда был уволен за отказ вступить в комсомол. Занимался книжной графикой, живописью, концептуальным искусством. Участник многих художественных выставок. Оформил и проиллюстрировал около 50 книг. Первые литературные опыты Сорокина относятся к началу 1970-х годов: в 1972 году дебютировал как поэт в многотиражной газете "За кадры нефтяников". Как литератор сформировался среди художников и писателей московского андерграунда 80-х.

В 1985 году в парижском журнале "А-Я" была напечатана подборка из шести рассказов Сорокина. В том же году в издательстве "Синтаксис" (Франция) вышел роман "Очередь".

Произведения Сорокина - яркие образчики культуры андерграунда - в советское время, естественно, не могли быть напечатаны на родине писателя: первая публикация в СССР приходится на 1989 год - рижский журнал "Родник" опубликовал в ноябрьском выпуске несколько рассказов писателя. Чуть позже рассказы Сорокина появляются в российских журналах и альманахах "Третья модернизация", "Митин журнал", "Искусство кино", "Конец века", "Вестник новой литературы".

В марте 1992 года Владимир Сорокин выходит к широкому читателю - в журнале "Искусство кино" напечатан роман "Очередь", издательством "Русслит" (Москва) публикуется сборник рассказов Владимира Сорокина, вошедший в шорт-лист Букеровской премии. Рукопись романа "Сердца четырех" представлена на Букеровскую премию и попадает в шорт-лист.

История

3 декабря 1564 года царь Иван IV "Грозный" покидает Москву. Собрав государственную казну и наиболее почитаемые иконы из московских монастырей и церквей, царь в окружении заранее подобранных бояр и дворян отправляется в свою летнюю резиденцию в Александровской слободе. Оставшиеся в Москве представители боярства и духовенства недоумевают... Но вскоре в Москву приходят два послания - царь обвиняет знать в измене. Одно из писем предназначено "посадским" жителям Москвы. Расчет на веру народа в доброго царя, пострадавшего от козней боярской олигархии, оправдался - Москва на грани бунта. Духовенство и боярство вынуждены отправиться в Александрову слободу - просить царя вернуться на престол.

Согласившись принять посольство, царь Иоанн "выторговывает" себе право казнить высшую русскую знать без суда и следствия. Но самое главное - территория Московского царства делится отныне на две части - "земщину", управляемую боярами и князьями, и "опричнину" - личный удел царя. Это было началом "опричнины" - одного из самых кровавых и одновременно загадочных периодов в истории России. Начинается создание опричного войска...

Члены опричного войска, опричники, носят черную грубую одежду, их символ - собачья голова ("собачья верность") и метла ("выметаем врагов"), им предписывается аскетичный, почти монашеский образ жизни, фанатичная вера. Под руководством царя этот воинско-монашеский орден устраивает настоящий террор на русских землях. Итог - тысячи людских жертв, уничтожаемых подчас целыми городами. Русская метафизика насилия.

http://www.russ.ru/pole/Kol-co-oprichniny