БЛОГ ПЕРЕМЕН
Июнь 30th, 2017
АВТОР: Наталья Рубанова
[Этюд-жесть в форме Ничто: «4’33»» от Алины Витухновской]
-
-
-
-
- Приличное невыразительно.
Камила Палья
Лауреат премии «Нонконформизм» Алина Витухновская печатается с начала девяностых. Среди ее книг: «Аномализм» (1993), «Детская книга мёртвых» (1994), «Последняя старуха-процентщица русской литературы» (1996), «Собака Павлова» (1996; 1999), «Земля Нуля» (1997), «Чёрная Икона русской литературы» (2005), «Мир как Воля и Преступление» (2014). Ее тексты переведены и опубликованы в немецкой, французской, английской, шведской и финской прессе.
Книга «Человек с синдромом дна», ювелирно сложенная из афоризмов, стихов и прозы, давно написана — как сложный пазл, автор собирала ее в течение года: пока же издатели думают, печатать или ещё подождать («кризис!»), краундфандинговая платформа1 собирает средства. Те самые, которые помогут донести до читателя всё то, чем жила и дышала «русская Елинек», лидер политического движения «Республиканская Альтернатива».
*
«”Если бы мы любили своих детей, у нас бы не было войн”, — какие смешные люди! Если бы вы любили своих детей, у вас бы не было детей»2.
«Дама сдавала в багаж ватный какой-то винтаж./ Стремянку, портянку, топор. И азиатский ковер./ Дама сдавала в багаж мутное C2H5OH./ Лес Шишкина с надписью «Наш»./ Портянку, стремянку, топор./ И — как хардкор — триколор./ Но ей по коленке ударило звонко — калинка-малинка-лубянка-зелёнка»3.
Вместо lead’а (прилавок экзистенциального бутика). Тексты Витухновской — финальный кластер экзистенциальных гвоздей, вбитых в трехмерный гробик так называемого простого русчела со всеми его меркантильными и ничтожными «житейскими попечениями», о коих молит он седовласого старца, в большинстве своем исключительно из страха.
Стальные. Живые. Упругие.
Беспощадные ко всему обывательско-репродуктивному, смирненькому, серому. Иногда парадоксальные. Иногда и вовсе странные… афоризмы Витухновской — этого, не сказать бы опрометчиво, Чорана в юбке-брюках, — вызовут закономерное раздражение массовки и столь же очевидный, соприродный интерес тех, для кого рабфаковская психология принятия любого насилия — ни демиургического, ни человеческого — неприемлема ни эстетически, ни физически.
«У большинства людей настолько отсутствует субъектность и какая-либо точка опоры под ногами, что им ничего не остаётся, как начать кого-то любить. Любовь как бегство от отсутствия самости».
А дальше так (витрина): «Улитка-улитка, вези нас на пытку!» — авторский тэг «русское садо-мазо» из цикла «Детское». Общелит-прости-БГ-принятые клише распадаются. Буковки кривляются, строят друг другу рожи, норовят укусить, ранить — хоть через страницу, хоть через экран… Не добрые буковки — но и не злые: сами от себя защищающиеся. Не смирившиеся ни со снулым строем, ни со зловонной его песнюшкой. Нападающие — из полифоничной собственной многомерности — на обсценное под’азбучное пространство постылой, не знающей гигиенического (даже) парфюма, трёхмерки, она же социум. Социум, в который приходится «выходить» заранее — «выходить» до того, как все они «выйдут»: заблаговременно — чтобы ему, мирку подло-подлунному, не повадно безнаказанно бить дальше было.
«Музыка пахнет газовой камерой.
Гость приходит, но больше уходит (каменный).
— Может, выпьем джина с тоником?
— И только?..»
«Из того, что всем кажется, что это так, не следует, что это так и есть»4. «Буквы подставляют подножку еще до того, как к ним приблизится не только чужой, но и свой (своих, впрочем, нет: отчуждённость возведена в эталон) — обжегшись «дьяволом», на тень «абсолюта» дуют: инстинкт самосохранения работает, и вот уж industrial-metal чикагской Ministry растворяется в первом Кончерто-гроссо Шнитке, а там — две скрипки, клавесин, ф-но да струнный оркестр: увы и ах, Умри, лиса, умри!..5
Но если ты умрешь, рыжая, вопрошает за скобками Некто, где же поселится Нечто/ Ничто, которое ты проповедуешь? Нужно ли ему где-то «селиться»?.. Живи, лиса, живи!.. — заговаривает-зашептывает не совместимую с жизнью травму голос андерсеновской фейки, ан истончается чересчур быстро.
Прежде того, как уставший доппельгангер автора сего сыграет с мирозданием в дурака: Усни, лиса, усни! — но никто его не слышит.
«Просыпаться даже — уже возвращаться в некую унылую обречённую статичность, в неизбежную Точку Отсчёта определённой метафизической и экзистенциальной безысходности. Полагаю, идея Вечного Возвращения запечатлена для многих именно в этой физиологической ясности. Впрочем, ясность всегда физиологична. В отличие от Ничто-Истины, коя идеальна в бесчувственном своём отсутствии».
Литературный БДСМ. И Доппельгангер, никем не услышанный, никем не узнанный, никем не добитый, Доппельгангер, переставший — ну или почти — удивляться уже чему-то, почти удивился, увидев Лису с «беспощадными» ее азбучными следами Ничто-в-Нигде: тут-то и показалось, будто видит он девочку из кортасаровского «Местечка под названием Киндберг»6 — девочку из той самой истории, в финале которой на самом деле слышно ошеломительное «…как медвежата грызут сахар». В буквах-следах, которые, чтоб не забили камнями, заметает вырванным из капкана рыжим сердцем-хвостом Умершая-Живая-Спящая Лиса, — тот же самый ошеломляющий звук, тот же хруст, та же ломка. Тот самый «кадансирующий» еще секунду назад живого персонажа — обертон, с которым он, персонаж, не ведающий боле «банальной» любви и «банальных» привязанностей, на скорости сто шестьдесят врезается в ствол дерева. А девочка остается — Лиса смотрит.
Смотрит на крошево, опустив голову так, «как опускают ее медвежата, когда грызут сахар» (спойлер для не читавших).
«Они есть враги Демиурга,
Они — отрицанье Христа.
За гибелью Кали, в конце Кали-Юги
Их будет не более ста…»7
О чем всё это, собственно. Витухновская-вещь-в-себе наблюдает за распадом, разложением, смертью с отстраненным (от жесточайшего отчаяния изменить ГЛАВНОЕ) профлюбопытством: что ж, извечный, хорошо знакомый по ежедневному зеркальному отражению взгляд хирурга, вивисектора, патологоанатома душ людских. («Не верю в душу. Есть мозг. Есть Сверх-Идея. У меня нет желаний, нет того, что подразумевают, говоря о личном… Мне это не интересно. Я должна реализовать свою программу, ничего больше», — она упорно отстаивает свою систему координат, сама же в нее не вмещаясь, выламываясь из нее, всем своим естеством и «протестом» доказывая обратное: душа есть, душа-дура-болит).
«Память — лишь человечья пытка.
Вещь не в себе, а в тебе забыта
В вещи есть окончанье»8.
Последний раз о Кортасаре: с каким любопытством зверёныши, упоминаемые в финале гениального текста, поглощают сладкое лакомство, с таким же и плутовка-Лиса эстетски смакует изощренную пытку двуногих — двуногими. Пытку, выходящую на широкие экраны человекопроката (живое кино из живой плоти) под кодовым названием тайное существование бездны: «Мало того, что нужно жить — ежемесячно надо еще и платить за это!»9 — здесь, как по нотам, по Бродскому: если угодно, астральная Лиса Витухновской утягивает себя экзистенциальными корсетами «чёрных дыр» не потому, что не видит солнца (эдем) — астральная Лиса, будучи скорее агностиком, нежели одномерным атеистом, может допускать, будто где-то «и оно, солнце, есть». Однако коли ближайший к нам слой являет собой пресловутый адок (назовем его так), один из слоев Шаданакара, описанный в «Розе Мира». То о нем-то и надо вести речь, о земном аде: да вот же он, как на ладонях… как уместился-то в линиях — и что, г-н хиромант, с ним делать теперь?.. Как не схлопнуться раньше замершего от стыда времени, не задохнуться в простецкой — каменный мешок! смрад! пошлость! — материи?..
«Правдивейшая из трагедий — самый обычный день»10 — кивает Эмили Дикинсон, зная кое-что про дыбу судьбы.
Ну а Лиса пишет — пишет окровавленной лапой по черному от горя весеннему снегу:
«…никто никогда не оценит мое Нечто через ПЫТКУ, потому что никто не знает ее и не верит в нее. […] если вы не знаете мою ПЫТКУ, я умоляю вас не оценивать моё Нечто, ведь в БЕСПЫТОЧНОМ всякое Нечто возникает с ТАКОЙ ЛЕГКОСТЬЮ, которой не препятствует обычное человеческое страдание, и когда за моим Нечто вы подразумеваете Обычное человеческое страдание, или даже великое страдание, тогда вы имеете перед собой только(!) мое вопиющее Бездарное Нечто. Я бы даже сказала Ничто. Если бы во мне было обычное человеческое страдание, я бы производила Великое Нечто с Великой легкостью миллионы раз лучше производимого доселе, потому что тогда я имела бы все то, что уменьшало мой потенциал и мою ценность на миллионы болей и миллионы самоуничтожений, которыми я оплачивала возможность Делания Своего Нечто Через ПЫТКУ»11.
Пытка текстом, пытка чтением. Солнечные лучи не достигают пропастей, разверзшихся перед Лисой, ежесекундно наблюдающей не только за метафизической гибелью всего и вся, но и за превратившейся едва ли не в рутину — обыденщины жуть!12 — персональную кремацию.
Мозг Лисы работает, как часы, работает бесперебойно — ему, печальному Люциферу, ему, врубелевскому Демону (Сидящему, не Поверженному!), ожившей красавице-Панночке, несмирённому «Наваждению»13, беспощадной «Фортуне»14 не нужен утешитель в виде чьей-то автономной анимы, которой будто б и нет, не проверишь: все утешители лгут — и есть ли своя правда в надчеловечьем измерении, мозг Лисы предпочтёт узнать опытным путём… Когда-нибудь, без проводников и проповедников: время в любом случае улизнёт из шкурки по спирали, тик-так, на том свете и проверим, а был ли мальчик!
«Ты выпал из детства
С разорванным сердцем.
Она улыбалась —
Невеста-Освенцим…»
«Ведь я этого достойна!» Мерцающая гендерами Лиса, то и дело меняющая маски, поигрывающая в рифмы с геями и «леопадшими женщинами», не хочет верить ни во что «светлое», ни во что «доброе», ибо не видит его среди агитпроповских лозунгов-комиксов и РПЦ-шных политнаставлений. Не видит, даже если «оно» гипотетически и существует — там, где нас нет: свет небесный намертво заколочен досками, гвоздодёра не видно — ну или дорог.
Так дорог, что уж не хочется ничего.
И если нечто еще и требуется, так это живительная эстетика: Политика Как Искусство, как ядерный инструмент для изменения ситуации на всех уровнях бытия и, иже с ним, недобытия — вот одна из сверхцелей Лисы, сидящей на троне из собственной кожи. И потому забывшей от боли о терновой Его «короне». Ласкающее слух «либертарианство» для иных — что смерть за левым плечом, ну а ей не страшно, она её не боится. И потому, быть может, живая, а не холодная девочка Лида15 (или её производные вместо куколки-вуду) неуместна.
Впрочем, Вариации-на-Тему Лисе не нужны — так же как, собственно, и сама Тема: всё уже было, старче. «Why? Because I’m worth it!»16 — смеется Илон Шпехт из года тысяча девятьсот семьдесят третьего. И нелепо машет Лисе рукой: она никогда не читала «Смерть похожа на леденцы…». Она написала слоган своей жизни, тушите свет, amen.
«Идеальный текст онтологически неконтекстуален. Поэтому ему нет места в какой-либо градации — философской и литературной. Он есть чистая констатация и обращен напрямую к Смыслу. То есть он и есть Смысл».
Опаньки! И вот мы приходим к тому, к чему приходим: к спирали, поднимающейся в пресловутую Вечность (не путать с вечностью Кая). Той самой, которой из бездны не увидать. Лиса и виноград! Как дотянуться?..
«Умные дети рождаются мёртвыми»: афоризм вызывает бурю негодования у благообразных граждан. Благообразные граждане недовольны, они ворчат, они петушатся, ведь им показали не то, что они ожидали! Их обманули. Опять и снова! Развенчали мифы! Лишили «великой истории»!.. Отобрали «ваучер»!.. Отказали — с точки зрения смысла — даже в пустопорожней животной репродукции (привет, Уэльбек). Нелегитимно «реновацировали» пресловутую репродукцию — вот вам и скорбненькие пятиэтажки, — однако-с не жаль, ничего не жаль уж теперь:
«Издалека
Долго
Кровь
Протек-
Ла
В Догвилль…!»
Атлантида forever. Аура босховских откровений просачивается сквозь буквы Лисы: они шипят и изворачиваются, они готовы кусаться, прыгать со страниц на любое несоприродное существо, они не желают мириться с самим фактом собственного явления неидеальному мирку. Хотя в том, что вторые «Цветы зла» все же проросли в нем, есть и горе-злосчастный дьявольский парадокс, и тщательно срежиссированный божественный перформанс. Очередной вираж богемно-уродливых «русских горок» дарит новый расстрельный список смыслов философу, облаченному не иначе как по щучьему веленью в мало приспособленную для-просто-жизни-на-суше dolce-русалочью форму.
Очередная война миров залепляет песком Атлантиды сцепленные Дыбой Текста вампирские ранки около уголков губ:
«И сказала «спите» ласковая, как снег, медсестра.
У слов моих тиф и горячее мокрое горло.
Я разговариваю с тобой про дру-Гойю…»
Человек с синдромом дна, welcome, ну, welcome же!..
25, 30.04.2017
Ссылка на публикацию: http://www.peremeny.ru/blog/21061
|
