Я не буду касаться фактической и процессуальной стороны дела Витухновской -- об этом, кажется, написано немало. Конечно, ощерившиеся цифры ст. 224 ч. II УК РСФСР реальны, слишком реальны, чтобы об этом можно было не говорить. Но для меня Алина -- не подсудимая. Прежде всего она -- художник. Некие фатальные обстоятельства выстроили на ее пути преграду -- государство. Адов механизм -- его карательные функции -- перегородил ей дорогу. Они всегда плохо уживались друг с другом: художник и государство. Свобода и не-свобода. И вот поверх слов на белом листе кто-то расчерчивает клетку.

Таким, как Алина, всегда тесно в бумажном мирке литературы. Все, что она делает, кажется продуманным соответствием ее восприятия мира -- миру реальности. Литература -- лишь одно из соответствий. Каждый поступок Алины -- это жест. Или наоборот: она смешивает литературу и жизнь. Она сама -- персонаж, образ. Бледная, черная, с замедленной речью и парадоксальным энергичным мышлением. В средние века не миновать ей аутодафе, и благоговейные старушки подкладывали бы хворост. В двадцатом веке ее лишь судят.

Алина живет во времени. Она умеет услышать его шум. Культура 90-х -- слабосильный, но задирающий нос подросток; гордыня, видимо, неизбежная на стыке двух столетий (тысячелетий!). Задавака пока еще не выбрал между желанием нравиться и пафосом абсолютного "я", к которому тяготеет его естество. В этом не слишком обширном контексте -- начиная с преодолевающего себя Осмоловского и заканчивая витальным, как античный бог, Тарантино -- у Алины есть свое, ей предназначенное место. Она, может быть, по наитию, чуть-чуть по-женски (воображаю, как ей не понравится эта фраза), но ближе других видит черную безглазую маску времени и то, что за ней -- "космос насекомых", квантовый ад.

Она не отводит глаз, она пишет. Это можно назвать донесениями. Пространство ее обитания -- конечно! -- это и есть Интерзона, не подчиненная уголовно-процессуальным законодательствам (увы, весьма условно).

Витухновской было запрещено общение с друзьями, родственниками, журналистами. Ту и без того малую долю реального, в котором живет художник -- человеческое общение -- насильственно низвели до крайне уродливой формы. Тюремная "феня" в общей камере следственного изолятора -- вот что окружало Алину. Я открываю тетрадь, переданную мне с адвокатом, -- в ответ на одинокий листочек с моими вопросами. Литература и жизнь смешались. Слова лишаются интонации и сопровождающей их мимики. Литература осваивает пространство жизни. Кто проведет нужную иногда грань? Во всяком случае, не судебные органы...

NB: Я не стал "причесывать" эту тетрадь. Форма черновых записей наиболее соответствует той обстановке, в которой они были сделаны.

Андрей Лошак
"Независимая газета", 14 октября 1995 г.

Страница в клетку

Записки из Бутырской тюрьмы

Алина Витухновская


Моя первая книга - "Аномализм" - была написана примерно в 14 лет. Это были просто куски текстов, они лежали у мамы. Ее знакомые художники, случайно увидев тексты, сказали, что это срочно надо печатать - "Постмодернизм!" - и предложили свою помощь. Я скомпоновала куски (кажется, не очень-то стараясь, - или мне теперь так кажется?) в 1991-1992 годах.

В 1993 году книга вышла в издательстве "Мышь", была на книжной выставке в Германии. Оттуда ко мне однажды приехал человек (русский), мы заключили с ним контракт. Речь шла о переводе на немецкий язык и публикации в Германии сборника: "Аномализм" + Радов + Яркевич. О дальнейшей судьбе этого начинания мне ничего не известно.

Мамлеев? Когда я писала "Аномализм", я еще не была знакома с творчеством Мамлеева и вообще ничего о нем не слышала. Впервые прочитав его рассказы, я пришла в своего рода "восторг" (именно в кавычках; в настоящий восторг я прийти не в состоянии) - и в ужас, так как обнаружила некие аналогии между героями "Аномализма" и мамлеевскими суетливо-запредельными персонажами. Я все еще надеялась, что мне показалось, но однажды случайно (или не случайно?) оказалась в квартире, где Мамлеев читал свои рассказы. Там "современный Достоевский" подтвердил мои опасения. Я показала ему некоторые особенно подозрительные места "Аномализма", и он удивленно сказал, что действительно есть что-то общее, но, кажется, успокоил меня тем, что это все из области метафизики, сверх-нас и помимо нас. Они этого не понимают: мне не надо никакой метафизики! Никакого космоса! Кроме Космоса Насекомых! Мне надо, чтобы все, что делаю я, не имело отношения (насколько это возможно) к чему бы то ни было.

"Навязывание" произошло давным-давно - сочинять я начала с трех лет. Как только я родилась, я поняла, что не туда попала. Но лет до шести я не верила, что это навсегда, что это "взаправду", и ждала того времени, когда все будет по-моему. В шесть лет я поняла, что "по-моему" не будет. Никогда. За этот период (с 0 до 6), не воспринимая всерьез всего того, что происходило вокруг, думая, что "у них, у людей, так, у меня же все иначе", я так и не смогла, не захотела усвоить навязываемых мне социумом понятий, усвоить их в той степени, которая позволила бы мне пользоваться ими по правде.

Тогда я захотела власти. Абсолютной. Изначальной. Захотела стать "идеей себя и причиной всех причин". Потом стало ясно, что этого хотеть я не вправе, потому что "хотеть" и "власть" - это тоже из человеческого. Но я хотела власти. И видела, как они реагируют на искусство. Оно тоже было тоталитарно.

Вокруг постоянные шумы... люди, насекомые, депрессия, невозможность упорядочить текст. Ты просил писать как угодно и что угодно. Пишу так.

Об искусстве. Немного самоповторов (мне легче писать уже готовое, потому что... См. абзац выше). Например, "Собака Павлова" - там как раз очень отчетливо об искусстве и власти:

Собака Павлова

Бешенство собаки Павлова
Честность, брезгующая вашей
нежностью
Вся культура человечества --
это вежливость
По отношению к женщине,
Которая хочет только
Грызть ногти
И покусывать.

Когда я прочла распечатку текста для радио "Свобода" Ольги Кучкиной, которая кончалась фразой: "Я прочла гору стихов Алины, свидетельствую: безумие и гениальность", - то первая моя реакция была такова: какая гениальность? Всего лишь: интуиция, помноженная на тонкий расчет + тяжесть невоплощенного потенциала не-рабства + невозможность высказаться абсолютно + еще черт знает что...

Не помню, кто написал: "Я линия страха, тире между вещью и словом..."

Из писем к Сэнди (А. Ревизорову): "Мы беспомощны в невозможности осуществить их тотальное физическое уничтожение. И искусство, соответственно, дешевенький заменитель настоящего оружия, настоящей власти. Меняю гениальность на нейтронную бомбу! Искусство - суррогат, подделка, резиновая кукла для комичного подобия совокупления, претензия на роль "бога", подавленное желание властвовать - единственная из патологий, столь усердно отделяемая от иных человеческих проявлений (что уже говорит о многом, если не обо всем). Нечто на уровне пищеварения. Искусство есть несуществующий протест о несуществовании протеста. Искусство есть".

Собака Павлова

Все функционирующее помимо
меня
Было уничтожено.
Убиты люди,
убежденные в убежденности
убеждений
(Помнишь, ты спрашивал,
в чем смысл общественных
учреждений).

Какая культура возможна вне враждебности? Если культура вызывает враждебность, значит, она стоит хоть чего-то. Но, по большому счету, для меня она не стоит ничего. Для меня: культура изжила себя. (Государственная) система тоже. Одно должно уничтожить другое. Люди (Анти-люди) искусства (Анти-искусства) должны уничтожить систему ее же методами, превратив в сверхсистему...

Ты спрашиваешь, есть ли у меня силы заниматься творчеством здесь. Сил нет. Физических. Ощущение смерти (настоящей, обычной смерти). Не стоит преувеличивать значимость "криминального мира". Лично меня эта тема нисколько не занимает, я считаю ее несущественной. Тюремная терминология скучна и убога. Я не только пренебрегаю всеми здешними понятиями, но и занимаюсь своеобразными провокациями. Немного о результатах:

1) В камере есть кошка. Все зовут ее Норма (по одноименной книге Сорокина).

2) Всех заставили прочитать Берроуза, некоторые журналы ("Птюч" и т.п.).

3) Теперь они только и говорят о виртуальной реальности, но мне уже сложно понять, что они имеют в виду.

Я не знаю, что движет знаменитыми литераторами, вставшими на мою защиту. Видимо, вначале это было связано только с искусством, позже - с политикой (потому что процесс этот - политический). Ни с кем из них ни я, ни мои родственники лично знакомы не были, все они действуют по своей инициативе.

На днях, например, получила в подарок книгу Вик. Ерофеева с подписью: "Алине, которая победила Чехова словами о выдавливании раба". Здесь речь идет о моем "тексте для прессы" (см. "Деловой мир" 26.08.95): "...Они так быстро усваивают принципы и порядки, с такой предрасположенностью, что, кажется, просто изначально нуждаются в них. Все формы, все оттенки человеческого характера и чувствительности имеют своей сутью только одно -- патологическую склонность к рабству. Она же является главной и идеальной системой управления. Если по капле выдавить из человека раба, то ничего не останется".

О мистике и совпадениях. 
(Это стихотворение написано 15.10.94):

Криками “зарублю!” мысля тихонько,
Сырыми потел плавниками ладоней.
Желтыми глазами всматриваясь с подоконника,
Какт-усы накручивались на комнату.

Из кармана топорик топорщился ржавенько.
Сам он ночью вылез. 
Руки, держа его, не разжимались,
Остановиться силясь.

Сосед, как ангел кальмара, нежен слякотно,
Размахнулся на шею спящего. 
Белая голова по комнаты кляксе 
Катилась, словно ненастоящая.

Мертвеца, как глупую куклу, к санкам
Привязав, бежит, сугробами дрыгаясь.
Снега тюлень молчит, раскарябанный, 
Крови расцветая гвоздиками.

Трясущийся кончиками лопаты, 
Ямой раздырил мерзль мозолистой тверди.
В пустоту разинувшуюся падают 
Два куска человека.

Простуженный, опережая утро, 
Врывается в дом ледяной и потный.
Часами ужасы влезали в минуты 
Бледнело рассветом комнат животное.

Вошли кособоко. Шалили обыском. 
Голый вопящий схватил пиджак. 
Спешил бездумно и босиком, 
Огромный рукавами формы его держал.

Пишущая машинка тряслась под щупальцами.
Секретарша любила пытки допросов.
За окном навсегда исчезала улица 
Деревья желались как отобранные папиросы.

16 октября меня арестовали, Никаких оснований полагать, что со мной может произойти нечто подобное, у меня не было (ни подсознательных, ни фактических тем более). Просто написала стих, как кого-то забрали, кого-то посадили...

Послание для всех, написанное в первые дни пребывания в тюрьме (отрывок): "Попасть сюда может каждый... Ваше преступление совершается без вашего участия. Но на самом деле: все это повод для искусства и революции. Создано действо на должном уровне, но оно должно быть поддержано извне. Желаю эстетического оформления собственным мучениям. Любые средства..."

Журналистка Ольга Кучкина написала мне сюда: "Вы говорите о случайной ситуации, в которую попали. Мне трудно сполна судить об этом. Тот человек, который был рядом в суде, напомнил мне слова Ницше: "Если долго вглядываться в пропасть, пропасть начинает вглядываться в тебя". Вы ведь желали некой акции, то есть желали спровоцировать нечто. Возможно, плоды вашей провокации оказались чрезмерны. Я говорю не о юридических аспектах, а об экзистенциальных..."

Из досье "НГ": Алине Витухновской 22 года. В 1993 году вышла ее первая книга "Аномализм", в 1994-м -- "Детская книга мертвых" (стихи). С октября 1994 года находилась в общей камере следственного изолятора Бутырки. Ей предъявлено обвинение по ст. 224 ч. II УК РСФСР. Вечером 12 октября 1995 г. выпущена под подписку о невыезде.